полати, малыши устроились под лавкой.
Отец послал меня подкинуть сена скотине. Выхожу из хлева, смотрю, через двор, сверкая голым задом, бежит к сарайке цыганенок, на ногах у него — мои старые подшитые валенки; мне-то они уж малы были, на печи валялись, вот шустрый мальчишка их и высмотрел.
Пока я возился в хлеву, в избе затеяли стряпню. Толстая проворная цыганка раскатывала тесто на столе, белокурый Гордей тяпкой рубил мясо в деревянном корытце. Возле него на лавке лежало полтуши говядины и увесистый кусок свинины.
Иван встретил меня веселым возгласом:
— Сейчас будем пельмени лепить. Иди и ты помогай.
Иван, бывая в отходе, живя среди чужих людей, пообтерся среди них, стал находчивым, бойким на язык. Чернявый, смуглолицый, он сам был похож на цыгана и быстро освоился в их компании.
Старый Савва сказал ему с улыбкой:
— Охота тебе, малый, киснуть в своей берлоге! Айда с нами! Ты ремесло знаешь, а для нас мастеровой человек — просто клад!
— Женим тебя на цыганке, — так же весело подхватил Гордей, засмеялся.
Я все поглядывал на него и никак не мог понять, как это он, такой белокурый, уродился в цыганской семье. Оказывается, моего отца тоже занимала эта мысль и позже, когда цыгане уехали, он высказал догадку, что Гордей — приемыш табора, и родила его, не иначе, как русская баба.
Вскоре стол, лавка, столик возле печки — все было покрыто уложенными один к одному пельмешками. Часть их вынесли в сени на мороз, остальные стали варить в большом котле, вмазанном в печурку.
Приготовления цыган к еде поразили меня своим размахом. Одеты наши гости небогато, их ребятишки и вовсе голопузы, все их имущество, привезенное в санях, было небольшой кучкой свалено на лавке, а ели они, видать, как самые настоящие богачи. Так казалось мне, выросшему в постоянной нужде и голоде, привыкшему считать каждый ломоть ржаного хлеба.
Между тем Гордей сбегал в соседнюю деревню, расположенную в полуверсте от нашей, купил там водки.
Когда он вернулся, все сели за стол. Цыганята резво расхватали ложки, выложенные перед ними моей матерью. Ложек на всех не хватило. Ребята заспорили, но Савва сурово прикрикнул на них, и они притихли. Мать сбегала к соседям, принесла от них несколько щербатых деревянных ложек и глиняных мисок.
Цыгане пригласили к столу и нас, хозяев. Отец поначалу нерешительно потянулся ложкой к миске… Ну а меня долго уговаривать не пришлось. Пельмени вкусно пахли, я был голоден, ведь только-только кончился зимний пост. Несколько недель мы ели только пустой гороховый суп и квашеную капусту с конопляным маслом или просто вареную да печеную картошку. Понятно, что мясные пельмени показались мне необычайно вкусными. Для Ивана пельмени — не диковина, он не раз ел их, живя в Уржуме и в Вятке. Не отказался он и от чарочки, поднесенной ему Гордеем.
Отец вина в рот не брал, поэтому и на этот раз отвел руку цыгана, протянувшего ему стакан.
— Поганое это дело — водку пить, — сказал он. — От водки человек дурным становится, отвыкает от труда, счастье теряет.
Гордей бесшабашно тряхнул светлыми кудрями:
— Нам, цыганам, трудится незачем: сколько ни трудись — богат не станешь! А счастье от нас не уйдет!
Другие цыгане молча выслушали эти удалые слова, и мне показалось, что какая-то тень пробежала по их лицам. Седой Савва, уставившись неподвижным взглядом в темный угол, запел хриплым дребезжащим голосом:
Ах ты, доля, моя доля, горемычная моя!..
И долго еще старик изливал свое горе-кручину в тоскливой песне. В его голосе звучала такая безысходная хватающая за душу печаль, что становилось понятным: нелегкую жизнь прожил старый цыган.
Внезапно оборвав песню, он сказал со злостью:
— Никто нас, цыган, не любит! Да и правду сказать — за что нас любить? Мы и конокрады, мы и обманщики. Вот и бьют нас иной раз за дело, а иной — ни за что ни про что. Помню, в Лебяжьем было дело. Пропал у мельника конь. Кто-то на меня сказал. Не спросили, не допросили, стукнули дубиной по голове, повалили на землю и давай ногами топтать… В сумерках я очнулся маленько и уполз за село. Там меня наши подобрали, не то пропал бы совсем. А я того коня и в глаза не видал.
— Как будто только цыган без вины бьют! — вмешался молчавший до сих пор Иван. — Бывает, и других не милуют. Два года назад, помните, бунтовали студенты, о свободе и равенстве толковали, вот тогда в Вятке и что обидно — мужики, словно палачи, избивали их. Купцы и торгаши пуще огня боятся революции. Вот и науськивают грузчиков, извозчиков да золотарей против образованных: «Вы, мол, в грязи копаетесь, тяжким трудом добываете свои жалкие гроши, а ученые господа ничего не делают, а живут — сыр в масле катаются. И они же еще недовольны, бунтуют против нашего царя-батюшки». Ну, и все в таком роде. Пустили по городу слух, что какие-то студенты в земской управе сорвали со стены царский портрет, выкололи царю глаза, иконы пошвыряли на пол и топтали их ногами. Ничего этого, на самом-то деле не было, епископ Павел во время богослужения в соборе призвал решительно покончить со «смутьянами» и «нехристями». С амвона объявил, что внутренние враги отечества опаснее, чем внешние. Многие прихожане — люди темные, мало что смыслящие — пришли от этих бредовых речей в большое возбуждение.
Отец и цыгане внимательно, не перебивая, слушали брата, тот, должно быть, ободренный общим вниманием, рассказывал с воодушевлением:
— Большая толпа прямо из церкви кинулась по улице искать «врагов отечества». К ним присоединились золотари — тех заранее подпоил торговец Синцов. Разъяренная толпа, как снежный ком, обрастала всякими босяками, пьяницами, торговцами, которым ненавистен всякий образованный или просто грамотный человек.
На углу Московской и Николаевской улиц громилы остановили нескольких прохожих и потребовали, чтобы те сняли перед ними шапки. Люди отказались, тогда их стали избивать, при этом кричали им:
— Политики! Богоотступники!
Какой-то старичок в пенсне упал на землю и его затоптали ногами насмерть.
Тут уж погромщики вовсе озверели и, свернув на Московскую, стали кидаться на всех прохожих: один был виноват в том, что был в гимназической фуражке, другой, что держал под мышкой книгу или газету в руках, третий посмотрел неодобрительно на творимые бесчинства. Иных избивали за то, что они пытались вступиться за ни в чем не повинных людей. Один семинарист, спасаясь от преследования, вбежал в аптеку. Через четверть часа аптека была разгромлена, шкафы и полки с лекарствами выброшены на улицу.
Потом дело дошло
