и Ивана за столом еще звучал у меня в ушах. Своим детским незрелым умом я уже тогда понял, что кто-то заботится о нас, у кого-то болит душа за простой народ.
Лишь после революции 1917 года Иван подробно рассказал мне, как поддерживал связь с подпольщиками. В 1906 году в Сернур было сослано несколько грузин, участников крестьянских волнений в Кахетии. Ивану довелось чинить печи в том доме, где поселили ссыльных, там он с ними и сдружился. Словно сухой мох воду, впитывал парень горячие слова грузинских крестьян, открыто проповедовавших революционные идеи. Через ссыльных Иван познакомился с молодым сернурским парнем Иваном Милютиным, который в то время учился в Нартасе, неподалеку от Уржума.
Милютин привозил в Сернур из Уржума разные листовки. Он вовлек в подпольную работу несколько сернурских мужиков. Никакого четкого политического направления у Милютина с друзьями не было. Они с воодушевлением читали и большевистскую литературу, и листовки эсеров и анархистов. Особенно увлекались изданиями обще-демократического направления, ратовали за созыв Учредительного собрания, за то, чтобы всех крестьян наделить землею поровну.
Еще туманнее осознавал цели и задачи революционной борьбы мой брат Иван. Он был стихийным бунтарем: яростно спорил с сельским старостой, угрожал мироедам скорой карой, на посиделках пересказывал парням и девушкам содержание запрещенных книг и листовок. Но дальше этого он так никогда и не пошел.
Весной Милютина и несколько человек из его кружка арестовали жандармы. Но подпольная литература была так хорошо спрятана, что при обыске ничего не нашли и арестованных пришлось отпустить за отсутствием улик.
А с листовками, которые лежали у нас за иконой, произошла неприятная история.
В пасхальную неделю сернурский священник отец Федор обходил по дворам нашу деревню. Родом он моркинский мариец, приход в Сернуре принял всего пять лет назад. Два раза в неделю он приезжает в Мустаевскую школу, где преподает закон божий. Отец Федор прекрасно владеет русским языком, а заговорит по-марийски — заслушаешься. Он не ограничивался, подобно другим священнослужителям, одной миссионерской деятельностью, но при всяком удобном случае принимался выспрашивать мужиков о том, как местные марийцы жили в старину, откуда они появились в этих местах, кто был предводителем того или иного рода. Он записывал в тетрадь сказки и песни марийцев, особенно интересовался преданиями и легендами о богатырях, живших в стародавние времена и прославившихся своими подвигами в борьбе с врагами отчизны.
И вот в пасхальную неделю заходит отец Федор в нашу избу. Скороговоркой прочитал молитву, ткнул в губы хозяев большой медный крест, который держал в руках — и тут его взгляд упал на иконы. Не знаю, что уж он там высмотрел, но только решительно прошел в передний угол, протянул руку к божнице и вытащил тугой сверток. Развернул — и побледнел. Обернулся к отцу, спросил сумрачно:
— Ты, Никита-кугызай, читать-то умеешь?
— Нет, не вразумил господь — ответил отец.
— Твое счастье. От грамоты, от книжных знаний — много излишних соблазнов. Эти бумаги спрячь подальше, за них в Сибирь угодишь.
Хорошо, что в избе не было никого из соседей! Отец схватил сверток и испуганно заметался по избе, не зная, куда девать злополучные бумаги.
Отец Федор говорит:
— Меня не опасайся. Меня эти дела не интересуют. Я вот слышал от людей, что ты хорошо знаешь родословные жителей вашей деревни. Не расскажешь ли мне чего о предках?
Отец со злополучным свертком в руках уселся напротив попа, тот достал из кармана тетрадь, карандаш и приготовился слушать.
Отец, прерывая рассказ частым натужным кашлем, стал рассказывать о том, откуда произошли отдельные роды в нашем округе. По его словам, первым в нашей местности на берегу реки, поросшем густым лесом, поселился старик Эштым. Он пришел сюда откуда-то с берегов Вятки. У старика было три сына: Аблан, Тоски и Товар. Сыновья отделились от отца и зажили каждый в своем илеме. Со временем их илемы превратились в деревни — Абленкино, Тоски и Товарнур. Был у Эштыма младший брат Мустай, от его илема ведет начало деревня Мустаево. Вокруг илема самого старика Эштыма лежали болотистые, топкие места, которые по-марийски называются словом «шор». Вот наша деревня и звалась поначалу Шоркенер, что значит Болотная деревня. Но потом лес вблизи деревни повывели, болота пересохли и жители стали называть нашу деревню немного по-другому: Шорыкэнер, то есть, Овечья деревня. Старики говорят, что сто лет тому назад в деревне насчитывалось свыше полутораста дворов. Но потом на округу напал мор. Повымерло больше половины жителей. Когда-то вдоль берега тянулась улица — теперь на месте былых построек остались только заросшие глухим бурьяном ямы.
— Говорят, это овда прокляла нашу деревню, — закончил отец свой рассказ. — Овды при дедах жили в ельнике за рекой. Видно, чем-то обидели овду предки, вот она им и отомстила жестоко…
— В моей родной стороне тоже бытуют подобные легенды, — задумчиво проговорил отец Федор. — У нас там даже гора есть под названием Овда. Говорят, в ней жили овды, показывают их пещеру в склоне горы, но в пещеру ту никто не отваживается проникнуть, хотя и уверяют, что она полна серебра. Одним словом, мифология.
Отец, конечно, не знал, что это такое — мифология, но согласно покивал головой, словно подтверждая правильность размышлений ученого попа.
После этого случая отец еще долго с беспокойством ожидал, что вот-вот нагрянет к нам урядник. Струхнул и Иван, которого отец крепко выругал. Но, к счастью, отец Федор никому не проговорился о своей находке, и отец понемногу успокоился.
Чтобы образумить Ивана, отец надумал его женить. Пронырливые соседки мигом отыскали подходящую девушку в деревне Тоски.
— Пора тебе становиться самостоятельным хозяином, — сказал Ивану отец. — Заживешь своим домом — остепенишься, забудешь свои беспутства. А усадьбу я оставляю Кириллу. Он будет тут хозяйничать после меня.
В деревне Шоркенер очень мало было грамотных мужиков. Если требовалось прочитать или написать письмо — шли в Сернур, если нужен был лекарь, то обращались к деревенскому знахарю. В Сернуре, правда, имелась больница, и в ней работал хороший врач из ссыльных (говорили, что его за участие в революционном движении исключили с последнего курса Петербургской медико-хирургической академии), однако, мужики и бабы побаивались доктора и предпочитали по-старинке обращаться к знахарю.
Я учился в церковно-приходской школе, расположенной а соседней деревне Мустаеве.
Мы ходили туда на пару с соседским мальчишкой Степкой, большим моим другом. Семья Степки жила напротив нас, через дорогу. Их фамилия была Свинцовы, но в деревне их называли Руш, то есть, Русские. В конце прошлого века Свинцовы, безземельные вятские мужики, переселились в нашу деревню, где-их приняли в сельское общество, наделив небольшим клочком земли.
Отец
