гармонично соединённые листья различных оттенков – представляли настоящий пейзаж, напоминающий парки Англии. Не отсутствовала даже вода, потому что умели использовать маленький ручеёк, который, задерживаемый, создавал несколько прудиков в саду… Обе дамы говорили немного, но смотрели жадно – потому что, действительно, виды были премилые, а Калиско, виденное даже отсюда, создавало совсем ладную точку, на которой око мило задерживалось.
Дорога, которой эти дамы шли с бароном, вела около домика того таинственного соотечественника… но Оперн заверил, что его дикий приятель, увидев чужих, наверняка сбежит и спрячется в самый тесный угол сада.
Малюсенький домик, среди старых ольх, с крылечком, отслонённым вьющимися растениями, стоял очень изящно укрытый в тени… тропинка тут вдруг поворачивала и создавала угол, так что прибывших вовсе видно не было, и, наверное, этому были обязаны дамы, что обещанного отшельника застали над столиком с книжками на крыльце.
Услышав шаги, он поднял голову и – остолбенел от удивления.
Барон Оперн ещё больше должен был недоумевать, потому что докторова аж крикнула: «Пан Теодор!»
Тола, вздрогнув от этого имени, подняла глаза. Был это в действительности Мурминский, но снова очень изменившийся. Не был это ни тот юноша, полный запала, каким его знала Тола много лет назад, ни тот раздражённый и страдающий безумец, с которым встретилась у докторовой, но мужчина грустный, спокойный, апатичный…
На вид этих дам он поднялся со скамьи, точно хотел бежать, посмотрел на Толу и лицо его облил румянец… Барон Оперн смотрел то на него, то на гостей, не зная, что это значит.
– Настоящее чудо, что мы тут на вас наткнулись… пожалуй, нас вели Провидение и предчувствие, – воскликнула шибко докторова. – Все ваши друзья ищут вас по свету… Вы специально скрылись, чтобы им беспокойства прибавить.
Теодор медленно спустился со ступенек крыльца… уже спокойный и мягко улыбающийся.
– А правда, что я это сочувствие не заслужил. Но стоит ли меня искать… и зачем мне отсюда выходить?
– Вы читали объявление в газетах?
– Никакого, потому что газет не читаю, – ответствовал Мурминский, – извините – одну читаю, по садоводству.
Говоря это, он улыбнулся.
– Но что же касательно меня могло в них быть?
– Очень важная для вас новость, – прервала Тола, – профессор Куделка, который купил книжки умершего прелата Заклики, нашёл в них поверенный ему вашей покойной матерью… конверт, адресованный вам… Это её завещание и распоряжение.
– Моей матери! – повторил Теодор. – Но я… не знал матери… мог её только предчувствовать.
– Президентша, как жена вашего отца и ваша мать подписалась на том депозите.
– Где он? У Куделки? – спросил невольно взволнованный Мурминский.
– Профессор, опасаясь какого-то нападения, случайности, поверил его мне… Он там… – Тола указала рукой на белеющий дом в Калисках. – Приезжай его, пан, забрать.
Барон Оперн, который не понимал ни слова по-польски, смотрел на живо разговаривающих и только по их лицам читал, догадывался о какой-то чрезвычайной встрече.
Докторова принялась ему это объяснить.
Теодор стал тереть лицо руками, словно хотел пробудиться от сна.
– Ты единокровный брат президента! – добавила Тола.
– А, пани! – воскликнул Теодор. – Это мне меньше всего делает чести и удовольствия, но я сын достойной, доброй, святой женщины, которая из-за меня много страдала, и из-за памяти которой я обязан принять тяжесть этого наследства.
– Дорогой барон, – сказал он, по-немецки обращаясь к нему и вытягивая к нему руку, – я очень боюсь потерять садик, но благородного друга не потеряете во мне никогда.
Снова должны были объяснять Оперну всю эту запутанную историю.
– А видишь, дорогая Тола, – прервала, смеясь, докторова, – что иногда такая навязчивая и любопытная, как я, на что-то может пригодиться. Но возможно ли, пане Теодор, чтобы, глядя отсюда каждый день на усадьбу в Калиске, не спросил о том, кому она принадлежит, и не знал о Толи, а если знал о ней…
Теодор с выражением искренности положил руку на грудь.
– Этому трудно поверить, – воскликнул он, – но я об этом не знал. Вина моя, что не предчувствовал. Мне всегда говорили об арендаторе имения, никогда о наследнике, впрочем, я не расспрашивал ни о чём, хотел замкнуться весь в этом саду и жить им и для него, и забыть обо всём свете…
– Пане Теодор, – отозвалась Тола, – профессор Куделка, найдя в бревиарии конверт, на всю ночь прилетел ко мне, так за него боялся… теперь я буду бояться, если сегодня ещё не возьмёте его у меня. Президент из объявления в газете знает о нём, может догадаться, у кого он лежит… а я… боюсь президента.
– Я его сегодня не боюсь! – воскликнул Мурминский. – Память матери велит мне стараться о восстановлении надлежащего положения в свете. Отец… которого, может, найду.
Докторова с Толей поглядели только друг на друга, но в эти минуты не хотели ещё ему поведать об отце.
– Будешь, пан, сегодня у меня? – прибавила Тола.
Теодор поклонился.
– Буду, пани…
– Значит, едем, – воскликнула она, – сад уже нас не занимает, хотя, правда, очень красивый. Но откуда у вас эта любовь к саду?
– А! Пани, что-то в жизни нужно любить, или умереть, – сказал Теодор, – я выбрал цветы, потому что они постоянно и жизнь, и смерть, и судьбу нашу напоминают, и есть самое благодарное существо во всём творении.
– Мне кажется, что через цветы вы постепенно и с людьми примиритесь, – прибавила докторова.
Разговаривая так, дошли они до наследника. Барон Оперн пригласил их на послеобеденный чай, но они должны были ему отказать. Только теперь Тола, усевшись в карету, бросившись вглубь её, вздохнула спокойней. Взволнованная, она обнимала свою подругу, не говоря ни слова, и слёзы лились по лицу… Почти не перемолвившись, доехали до Калиска. Тола стала задумчивой и молчаливой, докоторова зато, неизмерно оживлённая, заранее обдумывала план кампании против президента, с которым ещё без борьбы обойтись не могло.
Сидя на крыльце, они даже до сумерек ожидали Мурминского. Смеркалось уже, когда послышалась рысь коня во дворе, и Теодор вошел в том же скромном одеянии, в каком его дамы видели у барона.
– Простите меня, дамы, – сказал он с порога, – что так представляюсь по-садовому. Два года не выдвигался никуда из этого домика, никто меня не видел, я не видел никого… открыто скажу, не имею, во что одеться.
– Оставь в покое и не говори о том! – прервала докторова. – Садись.
Тола из-под платочка, который был накинут на шею, достала опечатанный пакет и положила его перед Теодором.
В его глазах видны были слёзы и лицо менялось от волнения, не мог прикоснуться к этому наследству – смотрел на него с уважением, словно мёртвая рука из могилы ему его подавала.
– С позволения, – отозвалась докторова, – в вашем положении всё нужно делать обдуманно. Разве не более подходяще было бы отнести эту рукопись в суд и просить освидетельствовать официально при распечатывании?
– Этого я разрешить не сумею, – ответил Теодор, – я рад бы последние слова моей матери
