были неизмерно продлены сначала болезнью ксендза Сальвиани, а затем его смертью. Не переставали, однако же, искать и стучать, хоть казалось, что с противной стороны также пытались помешать.
Всё это спустя два года так стёрлось, забылось, так новыми руинами жизни заросло, словно навеки должно было пойти в забвение. Профессор Куделка, хотя в его возрасте каждый год значительно добавлял бремени, особенно не изменился. Осталась у него прежняя живость и честное не увядшее сердце. Он спал меньше, это точно, и ел очень мало, использовал более сильные очки для чтения, но мозг не постарел, памяти не утратил – и даже того красивого гранатового фрака носить не перестал.
Панна Толя приезжала иногда в город навестить докторову, она ездила к ней на деревню, проводя там порой по несколько недель. Даже Куделка несколько дней вакаций проводил, составляя гербарии в лесах прекрасной героини, но на более длительное время от своих книжек оторваться не мог. В течении этого времени, несмотря на самые усердные поиски, следа пребывания Теодора Мурминского не открыли.
Что, однако, должен был жить, была вероятность, потому что два раза таинственным образом давал профессору знать о себе. Эти письма приходили к нему через какие-то оказии и не содержали ничего, кроме приветствия. Тон их, однако же, способ написания, утешали тем, что, казалось, доказывают некоторое спокойствие духа и примирение с жизнью.
С каждым разом профессор с письмом бегал к докторовой, докторова посылала к Толи. Не было тайной для подруги, что прекрасная панна, которая от этого раньше отказывалась, с последней встречи с Теодором сохранила к нему ожившее чувство, которое победно выдержало пробу двух лет.
Именно в этом году, весной, приглашённая докторова поехала на деревню к Толи, чтобы там послушать соловьёв, – когда одного дня около трёх часов профессор Куделка всеми жильцами того дома, в котором он так давно жил, был заподозрен во внезапном мошенничестве.
Дело было в следующем:
Профессор по своей привычки направился после обеда в библиотеку. Для помощи взял с собой бедного ученика, который снимал ему книжки, отряхивал и ставил на полку… В этот день после двух лет ожидания подошла очередь старого барахла, приобретённого после ксендза Еремея, которого Куделка до сих пор внимательно не просматривал. На верхней полке стоял в хорошо закрытом футляре толстый том с надписью из золочённых букв: «Brewiarium romanum».
Профессор показал его ученику и сказал:
– Покажи-ка мне этот бревиарий в футляре, однажды его всё-таки нужно экзаменовать как надлежит, потому что, если издание новейшее, тогда это какому-нибудь ксендзу подарю.
Пыли было на футляре немерено. Старательно отряхнув, ученик хотел облегчить старику просмотр книжки, доставая её из этой коробочки. Верх шёл довольно легко, но, когда пришлось вынимать саму книжку, студент, хоть взял её между коленей, и, со всей силой, мучаясь, пытался достать, упал, а ничего не сделал. Только когда Куделка, подняв и бревиарий и мальчика, велел ему изо всех сил держаться за футляр, а сам, хорошо взяв книгу, с великим усилием её из тех клещей освободил. Оба вспотели. Профессор положил книгу на колени и собирался искать название, когда она сама распалась на две части… и – между печатными страницами… показался огромный пакет бумаг, снабжённый пятью печатями…
Он так сделал, что бревиарий не так легко получилось достать на дневной свет…
Профессор схватил конверт… и крикнул от удивления.
На нём было написано очень отчётливым почерком:
«На руки ксендза-прелата Еремея Заклики, для сына моего Теодора Мурминского, в собственные руки».
Ниже была подпись президентши, имя de domo, primo voto i secundo:
«Подписалась Мурминская».
Был это тот несчастный депозит, который ксендзу Еремею не давал спокойно умереть, который столько искал ксендз Стружка и который вместе с книжками по воле Провидения попал в руки достойного старичка. Пакет был толстый, так что легко его было заподозрить, что, кроме бумаг, он должен был содержать значительную сумму денег.
Профессор, схватив его обеими руками, бросил бревиарий, похлопал мальчика и вылетел как ошпаренный, крича: «Коней! Коней!»
Он кричал так громко и так несдержанно, что вся служба выбежала из дома, и начали смеяться над старым безумцем, держась за бока, – поскольку был наполовину бессознательный. В минуту, когда нашёл это завещание, пришло ему в голову, что ему больше восьмидесяти лет, что также, как ксендз Заклика, может умереть, а конверт в худшие, чем его, руки попадёт. Хотел его немедленно сам отвезти и отдать панне Толи, для сохранения, зная, что двадцатилетние с небольшим пани всегда имеют больше видов на жизнь, чем восьмидесятилетние профессора.
Только смех панны Дороты и панны Клары, двух гардеробщиц с первого этажа и низа, – облил его как холодной водой. Профессор спрятал конверт в карман, вернулся на верх, отправил мальчика, давая ему талер, чтобы ничего не разболтал, – сам же, укутавшись в плащ, закрыв дверь, пошёл только в город, дабы нанять экипаж у известного еврея, который его уже несколько раз возил на деревню.
Профессор совсем не рассчитывал, что будет ночевать в дороге – и со страху, как бы кто-нибудь его бумаг не украл, в маленькой корчме на тракте вынужденный провести несколько часов, зажигал свечи и глаз не сомкнул.
Только около десяти часов на следующий день он доехал до усадьбы в Калиске… Обе пани сидели ещё за завтраком под открытым крыльцом со стороны сада, покрытым зелёным плющом, когда весь покрытый пылью, с остатком волос в беспорядке, среди них появился профессор и упал, от усталости не в состоянии говорить, на лавку…
Докторова сразу узнала по нему, что прибыл не напрасно… но лицо достойного Куделки улыбалось, несмотря на смертельную усталость, – это радовало… Тола как можно скорей засуетилась около чая.
Наконец отдохнув, первые слова, которые произнёс были: «Я здесь!»
– А чего так спешил? – спросила докторова.
– Боялся умереть, мне больше восьмидесяти лет.
Обе дамы рассмеялись.
– Не смейтесь, – воскликнул профессор, доставая из кармана конверт и бросая его на стол, – вот что вёз!
Можно себе представить удивление и радость тех дам, когда увидели добычу. Профессор должен был рассказать, как она чудесным образом попала ему в руки и сохранилась.
– Но, видите, – добавил он, – а если бы мне неожиданно пришла фантазия вернуться на Авраамово лоно, бедный человечек мог бы от этого пострадать. Не хотел иметь на совести.
Наступили совещания, что предпринять.
– Ни минуты не раздумывая, – воскликнул Куделка, – возвращаюсь в город, положив в некие руки депозит, и завтра оглашаю в газете.
– Как? – спросила докторова.
– А ну – как есть. «Извещается пан Теодор Мурминский и просят знакомых, чтобы ему объявили, где кто-нибудь найдётся, что депозит матери, собранный для него, под его адресом, последней её волей и завещанием заверенный… находится в руках проф. Куделки. А так как названному более восьмидесяти лет, просит пана
