кабинет и, не бросая шляпы, остановился, опершись о тот камин, в котором недавно сжёг бумаги Мурминских.
Через десять минут потом в салоне послышались шаги. Теодор, довольно спокойный, приблизился к порогу. Глаза двух непримиримых врагов встретились с выражением, в котором было больше, может, любопытства, чем гнева, оба старались изучить своё расположение.
Когда Мурминский переступил порог, президент не спеша подошёл к нему.
– Пане Теодор, – сказал он дрожащим голосом, – я сам желал с вами удивиться… Независящие от нас обстоятельства сделали нас врагами… сегодня память о той, которая и для вас была матерью, должна сблизить неприятелей и выхлопотать спокойствие её тени…
Теодор молчал.
– По крайней мере в эти минуты, – отозвался он после долгой паузы, – я войну не начинал… Видите, что я появился на ваше приглашение…
Президент в свою очередь долго молчал.
– Сделай, пан, согласие и договорённость возможными, – произнёс он несмело. – Чего, пан, требуешь от нас?
– Ничего, – сказал Мурминский, – права, какие я имею после матери, тех вы отобрать не можете, возьму наследство после неё, потому что то, что мне выделила, я получил…
– Не о том речь, – прервал президент, – выслушай меня терпеливо.
– Очень охотно.
– Положение великих семей и исторических имён, как наши, – говорил дальше с серьёзностью президент, – нелегко бывают поняты в иных сферах. Мы имеем особенные обязанности, потому что стоим на светильнике народа… Ничего более болезненным быть не может для семьи, как унижение матери рода… отрекающейся от уважаемого имени ради других каких-то связей… унижающих со всех взглядов…
– Я понимаю, к чему вы клоните, – прервал Теодор, – но, простите, я на этом положении не могу стоять и эти вещи совсем иначе понимаю. Для меня имена всех честных людей – одной ценности. Заслуги предков – милое наследство, но, хоть менее оценённые и видимые, имеют и бедные, и неизвестные… также своё достоинство и заслуги.
– Я не требую от вас, чтобы вы отказались от своих демократических идей, – добавил президент, – но обращаю ваше внимание, что президентша сама должна была эти вещи так видеть, как я… если своего второго брака, не говорю, в каких условиях заключённого, не оглашала – скрывала его.
– Она подчинилась навязчивым просьбам родни, – отвечал Теодор, – но наилучшим доказательством, что этой слабости устыдилась, есть то, что завещание, которое у меня в руке, последняя её воля, последнее письмо ко мне – носят фамилию моего отца…
Президент стянул уста – дрожал.
– У вас эта последняя воля? – спросил он.
– Я получил её…
– Как же она до вас дошла?
– Думаю, что вы были уведомлены об этом профессором…
– Могу я спросить, что вам оставила пани президентша?
Теодор достал полученную сумму.
– Стало быть, ваше будущее обеспечено, – говорил далее президент, – и из благодарности женщине, которой вы обязаны всем, вы будете карать и мстить её семье? Вы не привязываете никакого значения к связям и именам, зачем же настаивать на том, чтобы доказывать происхождение, которое вам неважно? Ради тени этой женщины, ради вашей любви к ней заклинаю вас… отрекитесь, пан…
– Верьте мне, – пытаясь сохранить спокойствие, сказал Мурминский, – что нет того, что бы я не сделал ради матери, не понимаю, однако, чтобы она велела мне отречься от неё. Для семьи же, которая меня преследовала, которая мне с колыбели дала почувствовать только ненависть и отвращение, от которой моя жизнь была перевёрнута, отравлена, – не имею ни малейших обязанностей. Могу отказаться от мести – не чувствую себя обязанным к жертве.
– Во имя матери – её памяти! – повторил президент, приближаясь.
Теодор отступил.
– Нет, того, что противоречит моим убеждениям, не учиню…
– О чём же речь? – добавил первый. – Мы не требуем ничего больше того, чтобы вы не разглашали завещания, чтобы дело осталось покрытым молчанием. Моя семья отворяет вам двери – я прошу вас о перемирии, если обидел, прошу прощения. Чего вы приобретёте на том, если нас больно коснётесь в наших пересудах, что сделаете из нас неприятелей и врагов?
– Значит, хотите, чтобы из-за вашего себялюбия я носил на челе пятно какого-то сомнительного происхождения и из-за любви к матери, ради её памяти, покрыл её позором?
Говоря это, Теодор рассмеялся.
– Признаюсь, что этих идей и понятий совсем не понимаю.
Мрачный президент отошёл и встал, опираясь о камин.
– Мы более двухсот лет назад осели в этом краю, – сказал он медленно, – у нас преобладающие связи, у нас силы, которых вы не цените, но которые в любую минуту жизни могут дать почувствовать себя; вызываете нас на борьбу, которая необязательно счастливой для вас может выпасть. Что вы приобретёте на этом?
– Я исполню долг, иду простой дорогой правды, – отозвался Теодор, – не вижу ни малейшей причины, из-за которой я мог бы отречься от своих прав.
– Мы не требуем отречения от них, но – умолчания, – добавил президент, – предлагаем за это вам дружбу, помощь, согласие.
Теодор долго не отвечал, уста его открыла болезненная улыбка.
– На искренность этой дружбы, на эффективность этой помощи, на продолжительность этого согласия, после стольких лет преследования, после стольких доказательств ненависти не могу рассчитывать, – сказал он злобно, – мы останемся друг другу чужими, это лучше…
– Не будем упрекать друг друга, – отпарировал президент, – молчали бы… будем вам благодарны.
– Не могу, ради памяти матери.
– Ради памяти матери! – повторил президент. – А если бы вы имели доказательства, неотрицаемые доказательства, что после отъезда ксендза Еремея, после написания этой последней воли, которую вам прислала, на ложе смерти, на несколько часов перед кончиной… она требовала того от вас, чего я от вас требую?
– Где это доказательство? – спросил Теодор в недоумении.
– Её воля у нас записана; свидетелями того, как она подписывала, есть живущие люди, достойные веры, которые под присягой признают, что она диктовала без принуждения… по собственному побуждению.
Теодор стоял прибитый.
– Но где же эта её последняя воля? – воскликнул он.
– Вот её копия, – сказал президент, доставая бумагу из кармана.
Дрожащими руками взяв это письмо, Мурминский приблизился к окну. Нескоро волнение позволило ему читать.
Это документ, в котором президентша глухо вспоминала о поверенном для Теодора письме ксендзу Еремею, был якобы последней мольбой перед кончиной.
«Я хотела, чтобы Теодор знал, что я была его матерью по крови, как знал меня матерью сердца, но умоляю его, чтобы ради моего спокойствия в могиле, ради избавления меня от нареканий, молчал о своём происхождении и законно его не доказывал. Для этого я выделила из своего состояния, что для него предназначила, чтобы избавить его от доказывания и избежать неприятных отношений. Пусть Теодор знает, что под этим только условием благословлю его со смертного одра. Всего разглашения, спора, процессов, от которых умершая должна была бы ещё страдать, запрещаю под тем благословением – и если я была ему матерью доброй и деятельной, пусть мне тем отблагодарит…»
Глаза Теодора наполнились слезами, думал долго и мрачно. Читал, перечитывал, узнавал в этом стиль и способ
