БЕДЕ
1
Бывает так: за одну ночь передумаешь столько, что в жизнь, а то и в две не вместишь. Но к утречку нечаянно навернувшаяся мысль вдруг перечеркнет все и двинет человека, не понять куда и зачем. Тогда безотчетны его движения и поступки, дум в голове никаких, кроме одной, властной и безжалостной: «Уходи, пока на ногах...»
Евдоким Ефимович после бессонной ночи бездельно пошатался по опустелому двору, вернулся в свою бессветную спаленку, что за печью, и стал собираться в дорогу. А собираться, оказалось, не с чего и не с чем. Нашарил на гвоздике свой солдатский вещмешок. В нем пяток позеленевших медалей, что принес с фронта, кое-какие госпитальные бумаги да ремень, закатанный в тугой рулончик. Это было его собственностью. Ничего больше он тут не имел.
Потоптался у двери, уронил тихое «Прощай», хотя в доме и никого не было, шагнул за порог.
Булыжниковый пролет улицы залит холодным осенним светом, словно за ночь эту улицу зачеканили серебром. Тепла не было, только яркой колкостью отливало все, чего касалось не в меру разгулявшееся солнце. Евдоким остановился, присматриваясь, часто заморгал — от света ли, от слез ли. Ступил шаг-другой, замер.
— Далече собрался-то, Ефимыч? — сняв шапку, поклонился и спросил дед Тимоша, сосед. Поклонился и прошел мимо. Ему не надо отвечать. Спросил просто так, ответа он все равно никогда ни от кого не ждет, потому как дед начисто глух.
Просто спросил, а душу тронул старик. Будто опомнился Евдоким. Попятился к порогу, привалился к дверному косяку и сполз как ушибленный на приступок. Снова все занемело в нем, словно пристыл к порогу. Лишь глаза его метили всякое, что надо и не надо было видеть в эту минуту. Не слышно, но яро лучилось холодноватое солнце, еле-еле тянул сивый дымок из трубы единственного в поселке завода, ставшего когда-то родным, но теперь тоже очужелом Евдокиму. Тихо в поселке. Лишь полустанок, что за поселком, несуразно гудит поездами. Оглашенно, с железным визгом проносятся составы. Но их гуд никого не тревожит, он подчас неслышен, как неслышны часы в шумной избе. Чужие поезда, чужие дороги лишь краешком трогают здешнего человека. Один Евдоким слушал неумолчную паровозную перекличку, перепев гудливых колес. Слушал, гадая о своей запоздалой дороге...
2
Надо же было тому эшелону остановиться как раз в Милозвановке, на разрушенном полустанке... Шла тогда весна сорок третьего, и хотя фронт проходил здесь еще в сорок первом, раны были свежи и лечить их пока было некому и некогда.
Евдокиму, тридцатипятилетнему солдату, списанному «подчистую» из-за тяжелого ранения, можно было ехать дальше, до самого Алтая, до самого дома, где еще живы старики, где ждет его молодая бездетная жена-староверка. Но как ни манил родной дом, Евдоким не осилил ту силу, которая заставила сойти с поезда именно здесь, на диковатом с виду полустанке, на знакомой только по фронту чужбине.
Верстах в двух-трех, прикинул он, должен быть поселок, где ни его, ни он никого не знал, но миновать который Евдоким не мог. Там, в избе на краю поселка, случилась беда? забыть о которой Евдоким не сумел. Вот уже два года думал и помнил о ней...
Перекурив со стрелочником в шпальной будке, расспросив как следует о дороге, солдат зашагал в поселок.
Долго искал избу, а найдя, не мог сразу войти в нее. Сердце заколотилось под ребрами, будто снова открылась рана и хлынула кровь — горячо стало и холодно телу. Спустив с плеч вещевой мешок и стянув с головы шапку, Евдоким постучал в дверь, еще и еще раз. Никто не отзывался. Тогда он налегнул на дверь — она отворилась. В сенях пусто и глуховато. Вытерев сапоги о брошенный веник, в избу вошел без стука.
Здесь, видно, никого не ждали, никого не боялись, как это бывает в осиротевших домах.
— Здрасте! — поклонился Евдоким.
На него только посмотрели — ничего больше.
Мальчонка лет четырех на замызганном полу возился с кучей тощих котят. Отнимал их от кошки, та не по-животному плакала и звала назад. Это забавляло и веселило пацана. Две девчушки, видно близнецы, тремя годами постарше мальчика, набивали свои чулочки овалками и тряпьем, делали себе куклы. А третья, лет одиннадцати, возилась у загнетки, раздувая костерок под таганком. Полуведерный чугун стоял на том таганке. Глаза девочки красны и больны от дыма и напряжения. Она неслышно плакала с досады — сырые лучины никак не хотели гореть. Платьица на девочках были рваны, много раз штопаны и вконец застираны.
Осмотревшись, Евдоким заметил еще одно живое существо. В углу под образами, на косоногой кровати сидела старуха лет семидесяти. Как привидение, она пялила заморенные глаза то на солдата, то на иконы, жевала беззубым ртом зачернелую картофельную лепешку и поминутно крестилась.
Поискал Евдоким и еще кого-то. Не найдя, осмелел. Сбросив у порога котомку, шинель и шапку, он принялся помогать девочке раздувать огонь. Не сразу, но огонек разгорелся и завеселил слегка ребятишек.
— Хозяин-то на войне небось? — спросил Евдоким, участливо оглядывая убогость избы, неприхотливость убранства, пытаясь представить себе порядок и быт некогда бедноватой, но, может, счастливой семьи.
— Убили давно. Ерманцы загубили Никишу мово, — запричитала и чаще прежнего закрестилась старуха. — А Нюрку, сноху, тоже... Осиротели детки малые... Навек осиротели...
Еще что-то долго бубнила старуха себе под нос — не разберешь. Евдокиму и не хотелось разбирать — в каком доме не было горя в ту пору? Однако он стоял в растерянной задумчивости. И так долго, что ребятишки стали побаиваться чужого дяди и помаленьку перебираться со своих мест к бабке на постель. И только старшая оставалась возле печки и заплаканными глазами покойно и счастливо смотрела на растущий очажок пламени.
— Мать, не дозволите ли мне остановочку сделать, с недельку поквартировать у вас? — осторожно попросился Евдоким. — За постой я хоть наперед заплачу — он присел на лавку возле стола и принялся считать деньги, что сбереглись за время лечения в госпитале. Считать особо нечего было, но солдат аккуратно складывал бумажку к бумажке, шевелил губами, искоса поглядывая на старуху.
Не великой оказалась сумма, но Евдоким без остатка протянул тощеватую стопку денег. Старуха не стала считать, но подержала в трясучих руках, словно прикидывая на вес. Не веря, спросила:
— Ужели все
