провожал он глазами поезда. Вагоны с людьми, с лесом и камнем, с углем и нефтью торопились в свой, большой или малый, путь, каждый к своему часу и месту.
Шли и военные составы. Догадаться нетрудно: ехали с недавнего и неблизкого фронта. В свою меру повеселевшие солдаты драли глотки. Из открытых теплушек и с платформ неслись песни, переборы гармоней, ладные и рассыпчатые. Домой ли ехали, еще куда — Евдоким не разгадывал: раз война кончилась, была в этом превеликая радость. Ехал бы он так, завидовали бы и ему.
Лица солдат, песни, колесный говор вагонов на время сбили Евдокима с заботных дум о ребятах, о хлебе и рыбе. Со слабой улыбкой он проводил очередной солдатский эшелон и принялся набирать щавель, что рос тут же под откосом. Бока насыпи свежо кудрявились тем щавелем, а ветер поездов дурашливо разносил по здешнему свету его кисловатые запахи. Знал Евдоким, что эту зелень едят люди и в голод, и в самое сытное время. Набив карманы и картуз мягким и сочным щавелем, он, повеселевший, зашагал к дому.
Ребята давно привыкли, что дядя Евдоша никогда не возвращался без чего-либо приятного. Когда не удавалось разжиться съестным, то по дороге, а она — в целый час ходьбы, выстругивал складничком из куска палки игрушку. Смешную такую придумает, забавную, что и она всегда приходилась к радости.
Только вчера Евдоким пришел ни с чем... Зато сегодня: каких щей он наварит своим маленьким хозяевам!
Он кинул щавелевый листок в рот и зашагал бодрее. Скоро дошел он. Торопливо толкнул дверь и почти вбежал в избу.
— Живы, родные мои?! — будто век не видался, по-отцовски шумно получилось у Евдокима.
— Кто там? — властно прозвучал навстречу женский голос.
Евдоким пригнул голову, ровно он в потолок ткнулся, оторопел. Лишь минуту спустя смешно и рассеянно забормотал:
— Постоялец я тут... Пришлый я. Проездом из госпиталя. Остановку сделал...
— Это наш дядя Евдоша... Наш дядя... — загалдели ребятишки.
— «Наш дядя» — хорошо, — наставительно, но без любопытства к постороннему человеку проговорила женщина.
В голосе Евдоким учуял что-то знакомое, хотя и давнее. Однако ведь это могло показаться?
Евдоким, поглаживая головки подбежавших детей, старался не говорить громко.
— Вот с ними и живу, чтоб никто не обидел... А моя дорога — она моей и останется. Хоть сегодня пошел-прощай...
Говорил, а сам с потревоженной совестливостью разглядывал бог весть откуда зашедшую женщину. Она стояла боком к нему, у печки, и мыла над медным тазом голову. Недлинные, густые, с темной рыжинкой волосы свисали вниз, скрывали глаза и лицо. Ни капли не стыдясь, она скребла пальцами голову, сбивая грязноватую пузыристую пену, лезла рукой под блузку, мыла грудь. Делала все не спеша, словно была в своем доме, при своих людях.
Евдоким отвел глаза и увидел у порога сапоги, выточенные из добротной кожи для женской ноги. Шинель, гимнастерка со старшинскими погонами валялись на лавке. У стены армейский мешок и чемоданы — тоже все по-домашнему, вразброс. Спросить бы: кто такая? Но не успел Евдоким.
— Зина, влей свежей водички сполоснуться, — приказала старшей девочке женщина.
— Я мигом, сестричка! — отозвалась та и кинулась к теплому чугуну на загнетке.
«Настя!» — словно выстрелом толкнуло сердце. Вот она, та замедленная житейская мина, взрыва которой не боялся, но ежечасно ждал бывалый солдат Евдоким.
Ребята, отобрав картуз, набросились на щавель, словно дикие козлята на талую жимолость. И было жалко смотреть и слушать, как страстно цокали их зубенки от легкой оскомины, как свежей алостью загорелись их губы от кисловатой травки.
Прислонившись к притолоке, Евдсхим ждал.
Ополоснув волосы, Настя шмыгнула в ребячью спаленку и уже оттуда спокойно-нехотя, лишь для того, чтоб не оставить постояльца без внимания, посылала вопросы:
— Давно тут?
— С фронтового госпиталя... Списанный «подчистую»... Я ведь...
— Дальше некуда было иль не к кому?
— Тут я, на заводе вашем, кочегаром служу. Да инвалидские платят еще...
— Семью потерял, что ли? Или терять еще нечего?
— За квартиру я справно плачу — детишки не дадут соврать.
— Бабку-то когда схоронили? Долго свой век тянула...
— По сто целковых за каждый месяц, как уговорились.
— В гробу иль так свезли?
— До единого рубля. Все целы. Вот они, — Евдоким затыркался туда-сюда по избе, схватил табуретку и полез рукой за божницу.
Настя вышла на свет. Голова обмотана солдатским полотенцем. Мокрая батистовая кофточка, шпилькой скрепленная на груди, липла к телу, обтягивая его.
Евдоким стоял. на табуретке с газетным свертком в руках и глядел в пол. Насте Евдоким показался стариковатым и смешным.
— Мне зачем они? — усмехнулась Настя, взяла гимнастерку, спорола погоны, надела ее на мокрую кофту.
Евдоким не думал о ее вопросах, он просто их не слышал или не понимал.
Так разно они вели себя, что девочки и Васятка, кривясь от щавеля, присмирели на лавке.
— Что ж вы? Давайте готовить завтрак! — бодро засуетилась Настя, словно уже отдохнула с дороги.
Угнетение помаленьку сошло. Евдоким, бросив сверток на подоконник, принялся за самовар. Зина, прихватив карточки, побежала в хлебную лавку.
Сняв сапог, Евдоким, как будто был в своем доме, шутил с ребятней, поплясывал у самовара, приговаривал:
Дуй, сапог,
дам пирог,
чаем напою...
Васятке весело, когда дядя Евдоша, напялив сапог на самоварный патрубок, играет, словно на гармошке. Самовар, как живой, злится, фыркает, пускает дым с искрами из всех ноздрей. Мальчонок вертится вьюном возле и закатывается детским полным смехом.
Когда вернулась Зина, Настя принялась собирать на стол. Из чемодана достала солдатские гостинцы. Радостно и любопытно ребятам: консервы, сахар, печенье и даже колбаса — в нарядных баночках и коробочках с яркими наклейками, нерусскими буквами. За стол поэтому сели не кое-как, а веночком возле Насти. За другим концом стола, у самовара, сидел Евдоким.
Скоро ребятам захотелось играть. На улице похвастаться нарядной коробочкой да и приездом старшей сестры — превеликое дело!
Оставшись наедине, Настя и Евдоким могли взглянуть как следует друг на друга.
— Как же вы тут с ними? —
