— вся заплесневела. С большим трудом нашел и снял комнату в восемь метров, побелил, покрасил полы, окна, а в феврале тридцать шестого года поехал к жене, получившей декретный отпуск, и вместе приехали в Смуров. Комната в восемь метров нас устраивать не могла, а чтоб достать большую, надо было иметь деньги. Одна служба не могла дать средств накопления, а потому я начал работать на двух-трех службах без выходных дней, чтоб через несколько лет скопить некоторую сумму денег на обмен-покупку большей квартиры.
В апреле у жены появились первые признаки рождения нового человека. Ранним апрельским тихим и теплым солнечным утром жена сказала, что время идти в родильное отделение, а на мое предложение поехать отказалась: «Я хочу идти пешком». По дороге несколько раз просила остановиться во время болей. А утро было такое ласковое, улыбающееся, да и мы оба были солнечно-ласковые душой и сердцем. Благополучно пришли в родильное отделение центральной больницы. Простились. В ночь следующего дня, двадцать первого апреля, родился сын, и сбылась моя многолетняя мечта иметь сына!
Когда я утром пришел навестить их, то она запиской сообщила, что сын просит принести ему модных в то время папирос «Пушки». Я хотел назвать сына Александром[122], но жена настояла на Сергее. На седьмой день мы шли из родильного отделения, я нес на руках сына и поддерживал под руку жену, и, счастливые рождением сына и счастливые друг другом, не знали судьбы своей, что через пять лет она разъединит нас на десять лет с сыном, а потом и навсегда.
Через месяц после родов жена заболела маститом — грудницей. Два месяца пролежала в железнодорожной больнице вместе с сыном, и я каждый день два раза, утром и вечером приходил навещать их и что-нибудь приносил жене вкусное, посмотреть на сына, посидеть у кровати жены или побыть с ней и сыном в больничном садике час-другой.
Окончился декретный отпуск жены. Пришло время возвращаться с грудным ребенком на прежнее место работы: хоть три года она обязана там отработать, а что семейная, это в расчет властями не принималось. Надо было какими-то путями устраиваться на работу в городе, но прав на работу в городе никаких, да к тому же она не имела узкой специальности, но, как говорится, свет не без добрых людей, и такой человек нашелся: в аппарате горздрава работала врач — однокурсница по мединституту. Они хорошо знали друг друга, и это помогло жене поступить «по бумажке» от горздрава сверхштатным ординатором-стажером на работу в акушерско-гинекологическую больницу Института охраны материнства и младенчества. А через три месяца ее зачислили в штат, и с того времени работа ее в городе стала прочной, она навсегда избавилась от работы в районе, и началась наша спокойная служебная и семейная жизнь.
Квартирные условия оставались те же. В течение трех лет работы со всеми совместительствами — создали себе возможность обменять комнату-квартиру на большую. Обменяли, но через год сделали второй обмен, на квартиру в тридцать восемь метров. Теперь вся заработная плата расходовалась на самих себя. Жизнь стала лучше, отраднее. Каждый год на время летних отпусков мы уезжали в Старотопное, в мой отчий дом и родину моего детства, где в то время жила с тридцать второго года жена брата Наташа с четырьмя детьми дошкольного и школьного возраста Шурой, Сережей, Витей и Лидой, после гибели брата моего Дмитрия на канале Москва — Волга, куда на десять лет отправил его за три пуда хлеба Иосиф Кровавый.
Там днями и вечерами гуляли по берегам Зигзаги, купались, закаливались, ловили рыбу, собирали лесные ягоды, набирались сил, крепли здоровьем физически и морально. Сын вместе с Витей ловили пескарей маленьким бреднем под нашим наблюдением. Все это всех нас радовало, а однажды жена так была увлечена радостью жизни, что искупалась вместе с ручными часами. Сын с раннего детства подвижный, энергичный, неугомонный, но послушный — радовал нас обоих. Дети свою мать звали мамакой, а потому и наш сын стал тоже звать ее мамакой. Когда приезжали с Сережей еще в грудном его возрасте, клали его в зыбку, а Витя, за ком сахару, укачивал его и тонким голосом пел — ии… ии… ии.
В Смурове поздней осенью, после работы или в выходной день вместе с сыном, а иногда и женой ходили рыболовить большим бреднем в озера и баклуши[123] за реку Самару, до Хлебной площади ехали трамваем, по пути заходили за знакомым фельдшером и шли километра два пешком. По дороге до места рыбалки — сына два-три раза сажал себе на спину, что он любил, а через некоторое время он снова бежал впереди нас. Эти походы наши всегда были удачными — без рыбы домой не возвращались, и часто рыбок Сережа относил в свой детсадский аквариум.
А однажды ранней весной в разлив мы с сыном стояли на берегу Волги по Некрасовскому спуску. Смотрели на ледоход и на весь окружающий нас мир жизни. Вдруг в мутной воде у самого берега появился всплеск воды и часть самой рыбы. Быстрым движением руки вместе с водой я выбросил налима на берег. Насадили его на кукан[124], и сын сам нес всю дорогу до дома, а там жена поджарила, а сын с большим аппетитом съел. В то время ему было около трех лет, и, кажется, он этот случай запомнил.
Некоторое время моя мать жила в Смурове то у меня, то у дочери на даче, где ее муж Иван Матвеевич работал конюхом-сторожем. Здоровье матери стало слабеть, и с лета тридцать шестого года мать слегла в постель — началось общее увядание организма, но сознание почти до конца жизни не теряла. Я часто ее навещал, приезжал из Ставрополя старший брат, вызывал врачей из города, но врачи уже были не нужны: мать медленно умирала — износился организм, его ткани, и в первых числах августа тридцать шестого года семидесяти восьми лет ушла в небытие с искренней верой в потусторонний мир бытия. Сознание умирания, наступающей смерти трагически тяжело переживается каждым, но мать верила и умирала с верой в будущую жизнь и умерла с этой мечтой.
Что же! Пусть мать унесла с собой эту веру облегчения душевных страданий. Эта вера морально поддерживала ее в тяжелой и трудной жизни
