А не стало меня, оттого и время с тех пор исчезло. Все мурыжил себя, живым прикидывался, на роялях бренчал да Степке под юбку заглядывал - а ведь там, у ямы этой, я и кончился, когда на коленях ползал и, соплями обливаясь, тянул живое, лишь живыми руками различимое в горелом месиве, и морду воротил - от своей судьбы, от своего шанса.
Но вот и ожил, вот и поднялся наконец - там, где и кончился, и шанса своего больше не упущу. Моя воля - и никто мне не заступит!"
Все же он испугался, что кто-то помешает ему, - и побежал, в секунды одолел лестницу, бесшумным рывком распахнул дверь.
# # #
Быстро пройдя кухню, Лерка постучал в маленькую комнату для прислуги. Не дождавшись ответа, толкнул дверь, и она неожиданно распахнулась. Лерка не помнил, когда был здесь, и мельком огляделся. Какие-то белые тряпочки покрывали чужие вещи, робко приколотая иголкой к обоям, висела фотография двух мордастых парней, аккуратно обведенная черным. Комната была светла и носила отпечаток чистоплотной старости. Мать всегда нанимала в дом старушек, и все они жили в этой комнате - неприхотливые, неслышные, безымянные, как бы и не существующие вовсе.
Лерка вспомнил, что сегодня пятница, за матерью прислали машину и она с домработницей уехала в военторговский распределитель за продуктами на неделю. Тогда скорым и твердым шагом он прошел в свою спальню, отвалил тяжелый ковер, вынул отмеченную паркетину и из-под нее - ключ от верхнего ящика отцовского стола, подобранный еще в сорок первом году, в ожидании сдачи Москвы. Ключ вошел с тем усилием, которое на три года осталось в памяти руки, щелкнул и повернулся. Лерка достал именной шестизарядный пистолет, вынул из кожаной кобуры, похожей на футляр, и взвел предохранитель.
Теперь, когда он успел и ничто больше не могло помешать и остановить его, Лерка передохнул. Возбуждение его улеглось, он обтер пистолет носовым платком и вышел из кабинета отца. Пистолет лежал в ладони ощутимой, телесной тяжестью. Лерка неторопливо обходил комнаты, с определившейся ненавистью осматривая свой дом. "Как ни убегал из него, а все держал, проклятый, - думал Лерка. - Ничего, теперь у меня надежный выход, уйду - и уже не вернуть ни маман, ни отцу, хоть целую армию посылай вдогонку. Свободен я теперь - и ведь как хорошо! И что я раньше не догадывался, как это хорошо? И страха нет, и врать больше не надо".
Отпихнув ногой дверь, Лерка вошел в свой кабинет, кинул взгляд на проклятые окна, выходившие во двор, пересек желтый ковер, открыл зеркальную створку платяного шкафа, отразившую его в рост, и задумался. Открытое, широкое во лбу лицо его мягко сужалось к подбородку, глаза были спокойны и пушисты, только блестели сильнее обычного. "Лицо как лицо, - решил Лерка. - Это я его из-за той фотографии в руках штатского, из-за плевка Кащея ненавидел. А по правде - ничего особенного, хорош даже, недаром маман восхищается. Но вмазать в него все же не мешает".
Он отступил на шаг, поднял пистолет и навел дуло под лоб своему отражению, но в последний момент остановился, почувствовал что-то заимствованное в этой стрельбе по зеркалу, тень чуждого и дурного вкуса. Он оставил зеркало, подошел к роялю, погладил его свободной рукой и поскорее вышел, испытав легкое чувство вины.
Миновав общие комнаты, не имевшие определенного назначения, Лерка оказался в туалетной маман, набитой очаровательными безделушками, вызвавшими у него презрительную улыбку. В своей спальной он заметил ремень бинокля, свисавший из неубранной постели, но бинокль не вызвал в нем отклика, только мелькнуло: пошлый соблазн, приближенная плоть заголенной истопницы - вот на чем вся его жизнь сошлась, а ведь на звезды можно было смотреть.
Привлеченный мерным стуком маятника, Лерка вошел в гостиную, исполненную в охотничьем стиле - с полом, застеленным шкурами, и стенами в рогатых оленьих головах, - и тут у него рука взмокла от ненависти. Он переложил пистолет, вытер руку о штаны и мельком взглянул на ладонь. Линия жизни широкой лукой огибала большой палец, обещая долгую жизнь, как растолковала маман в период увлечения хиромантией. Там, впрочем, были и другие, весьма забавные, на его теперешний взгляд, линии, обещавшие славу, великую любовь и двоих детей.
"Интересно, - подумал Лерка, - у тех миллионов людей, что погибли до срока в этой войне, - у них что, линии жизни рано пресекались? Или знак был о насильственном конце? У всех - знак? Да какой хиромантии придет в голову, что за три года можно десятки миллионов людей под нож пустить? Нет, несерьезно это, для дамочек наука, как бы Сахан сказал. Досужее все, сытое, легкомысленное, как эта гостиная, как весь этот дом, как все, что от маман идет".
Обойдя кресла, низкие столики и охотничьи трофеи отца, в жизни никого не подстрелившего, но ездившего на охоту по каким-то своим соображениям, Лерка подступил к никогда не горевшему камину, увенчанному английскими часами башенкой. Они показывали четверть третьего, и Лерка отметил, что половина его часа истекла.
"Ну вот, я до вас и добрался, - обратился к часам Лерка, целясь в маятник и раскачивая руку с пистолетом в такт движению медного диска. - Хватит вам последние часы людям отбивать - насытились поди смертями, а свою я и сам на вас отобью".
Он нажал на курок, и часы взорвались, осыпались, зазвенели, и в навалившейся тишине что-то тонко и однообразно загудело. Лерка отыскал отброшенный маятник и нашел на нем косой след пули. Ему почудилось какое-то движение, он обернулся и вскинул к двери руку с пистолетом. Но это что-то снова очнулось в часах и торопливо засвиристело. Когда стихло, Лерка подошел к окну узнать, не вспугнул ли выстрелом народ, и тут внезапное теплое чувство овладело им. Окна гостиной выходили на аллейку, ряды лип в могучих июльских кронах волновались под ветром.
"Я по ним скучать буду, - подумал Лерка. - А вот сказать, что родину люблю и погибнуть за нее ютов, не мог никогда. Хотя и готов, а вот сказать - совести не хватит, какая-то фальшь в этом есть. Знаю ли я ее, родину, чтобы гибнуть за нее так беззаветно? Вот аллейку эту я люблю, я на ней каждое дерево целовать готов. Я эту аллейку во всякое время знаю, в самые постыдные годы она рядом была. Выходит, что погибнуть я готов за французскую аллею? За эти незадавшиеся а-ля Елисейские поля? Мило.
Мило-то мило, но что, кроме нее, мне родина? Отцовское генеральство - что на кухню могу пойти и двадцать сосисок сожрать? Да я его генеральство превыше всего и ненавижу. Но что же тогда? Детство? Так я во все детство на одном месте больше трех месяцев не прожил - не помню его. Мелькает что-то, а со мной ли было да где - черт разберет. Язык, или "что за прелесть эти сказки"? Тоже родина, верно. Так с Ариной Родионовной промашка вышла - маман все по-французски больше учила, добро что бестолочь, не запомнил ни рожна. А вот старика одного запомнил, в деревне какой-то, где отец гарнизон инспектировал. Старик подслеповатый, вроде Сидора, из камыша свистульки резал и камаринского насвистывал. Другой мелодии запомнить не мог, но камаринского большой мастер был выделывать, а подопьет - так еще и с вариациями, тут и вовсе уши вяли. Маман по его поводу все Стравинского вспоминала - "Петрушку", и вообще стиль "рюс" в декадентском искусстве. Папашу эти разговоры в икоту бросали. Смех. И что их с мамой связывает - ведь целую жизнь вместе. Не пойму. Однако суета в мыслях. Уж не боюсь ли? - Лерка прислушался к себе, но страха не обнаружил только какие-то бесенята ликовали в душе. - Так вот, родина. Это, видно, все вместе - и аллейка, и язык, а главное - люди. Как к людям относишься - так и к родине. А я как? Люблю, конечно. - "Тех особенно, что тебя ограбили", подсказали бесенята, визжа от восторга. - И тех. Только уж пусть примут мою любовь заочно, без, так сказать, приватного объяснения. Вот тут я и наткнулся на главное - в стороне я от людей, обложен этим генеральством чертовым. Заочен я. Когда в окно смотрел на Сидора с мальчиком - народ между ними видел, а себе места не нашел. Заочен - за очами, вне очей, оттого и сам слеп.
Вот и приспосабливаюсь к потемкам, понимания ищу - что для меня родина да привязан ли к ней. Ребятам дворовым и в голову не придет рассуждать об этом. Для них эта связь не мысль, она им естественна, как дыхание. А начни думать, как дышишь, - тут и задохнешься, глазом не моргнешь. Вот и не приспособился. Сам слеп - и бродил в потемках. Темна родная земля, одна неправда в ней и зряча, везде достанет. Уж на что отец важная персона - и тот годами ночью по коридору бродил, часа своего ждал. Как не ждать, когда все друзья его канули. А может, и сам подсобил кому - человек нервный, с него станет. То-то войне обрадовался, как спасению. Миллионы гибнут - а над ним не каплет, ходит себе, "Вихри враждебные" мурлычет. Революционер сбруев, как Сахан изъясняется. А не поймет, что только передышку получил, а кончится война - снова ему под дверями топтаться, шаги на лестнице слушать и дрожать зайцем - не за ним ли.
Вот на таком паскудстве мы с маман и сибаритствуем, а вокруг война, голод и неправда. У цековской помойки на Старой площади караул выставляют идеологию защищать. Нет, не хочу я в такой жизни участвовать, шли бы они все. А менять ее - кишка тонка. Менять - это в Бога надо верить или самого себя Богом считать. А я в одну музыку и верил - всегда, сколько себя помню. И находил ее повсюду - ив свистульке старика, и в рожке, и в хороводах. Еще мальчиком записывал: "Не кричит, не зовет она селезня, за камешком за сырым сидит-ждет она". Что селезень! Ребятишки на расщепленном пне играли, так до сих пор помню, в какой тональности щепа эта звучала. Жизнь - пространство звучащего хаоса, а музыка организует ее, возводит в новую, совершенную реальность, цельный и безграничный мир. Музыка сама родина, ее не придумать, не создать - в ней обитать надо. Вот на пулю и надежда, как знать, вдруг я отсюда - прямо во Вторую симфонию Бетховена. Это бы здорово! А может, и вправду - никто ведь не возвращался. Как же, - одернул себя Лерка, заслушались там Бетховеном, все вернуться недосуг".
