- Ты, Саша, сегодня... того. Придет тут один... Да он тихай...
Сахан не ответил. Подпер голову кулаками и вздохнул. На глаза попался таракан, наискось пересекавший стол. Сахан отбросил его щелчком и забыл о нем. Но таракан вернулся. Сахан отбрасывал его снова и снова, но таракан возвращался, с человеческой настойчивостью стремясь к неясной цели, пока Сахан не прихлопнул его пустой консервной банкой, подумав: "Была жизнь, и жили - не замечали, а как война, так полезло из щелей - клоп да вошь, тараканы да крысы. И где только таились! Так и из людей мразь вылезла. Одни гибнут, другие под их гибель кусок себе рвут, воруют да бражничают. А всех мать рожала".
Он ополоснул лицо, поглубже упрятал деньги и вышел во двор. Неясное сомнение, заронившееся в разговоре с Леркой, окрепло, он испугался - не пропустил ли чего важного, способного спутать все планы. В раздумье обошел двор, но, ничего не прояснив, решил действовать, как наметил.
# # #
У ворот его окликнул Михей-почтальон и помахал рукой, заманивая в сторону.
- Иди ты... - огрызнулся Сахан, поправляя карман, оттопыренный деньгами, и прошел мимо, но дернулся, как от тока, развернулся и двинулся прямо на Михея.
Взгляд его, расширенный разноречивыми и мгновенно сменявшимися чувствами, смутил Михея. Он попятился к решетке, положив покалеченную руку на офицерский планшет, в котором разносил почту, а другую отведя за спину. Сахан подошел вплотную и остановился, расставив ноги.
- Ты вот что, Сахан. Похоронка тут на ваш дом, в семидесятую, Осиновым. Да ты не журись, не на сына - племяш, что ли, какой... Так ты уж снеси, Сахан. И Михей вытянул из-за спины руку с похоронкой, накрытой мятым червонцем.
Он стоял перед Саханом с протянутой рукой - потемневший от пьянства, с клочьями запущенной щетины на скулах - и отводил в сторону обиженные глаза навыкате.
- Падаль, - негромко произнес Сахан и, оскалившись во весь рот, со свистом втянул воздух сквозь неровные зубы. - Лидку-приемщицу тянешь, посылочки трофейные курочишь, так? И сыт, и пьян, и нос в табаке? Душевно живешь, падаль. Так? А мне, значит, червонец, чтобы я по людям смерть таскал? Чтобы меня на улице шарахались? Отчего ж нет? Сахан - рвань, с него мать штаны пропивает, да он за червонец удавится. Так? Ну, теперь запомни, мразь, еще раз ко мне сунешься - запорю. Понял? Жить не буду - а запорю. А теперь получай!
Сахан аккуратно разорвал купюру, сложил в горсть и с размаху влепил в лицо Михею. Тот икал и плакал. Несколько клочков налипло на лицо, как оспа, и Михей неловко сбрасывал их тыльной стороной здоровой руки, зажимавшей похоронку.
Сахан отошел, снова поправил деньги, подумал: "Вот оно как - карман набил, сразу и в люди метишь". И забыл, вычеркнул из себя Михея. Решил: принесет Лерка деньги или нет, а надо к Феденьке наведаться, порастрясти его, пока не очухался, - уж бутылка-то у него в заначке всегда найдется, знает, зачем живет.
Сахан нашел Феденьку лежавшим в беспамятстве с перевязанной головой и вытащил из ведра воды непочатую бутылку водки. До конца дня он отирался под Леркиными окнами, в надежде подстеречь в них движение, но окна были задраены шторами и безучастны, как застойная вода.
# # #
Вечером Сахан сидел в кочегарке, смотрел, как Степка дует водку и дуреет на глазах. Потом и сам выпил полстакана, чтобы заглушить беспокойный вопросик, никак не выраставший в мысль,- продавая Степку, не продал ли он что-то в себе самом я не продешевил ли, и есть ли вообще цена такому невещественному товару? С непривычки и с голода водка ударила в голову, привела Сахана в беспричинное возбуждение. Руки его бегали по шаткому фанерному столу, стараясь заровнять бугры волглой фанеры, но, прижатая в одном месте, фанера пузырилась в другом, и справиться с ней - рук не хватало.
- И не хочется тебе удавиться? - участливо спросил Сахан.
- Христос с тобой, Саша. Ты что это? Почему давиться?
- Да потому, что нет тебе места на земле. Так и проживешь свой век в яме этой - в нищете да обносках. Удавиться бы краше.
- Страсти-то, страсти-то ты намечтал, Саша. Давиться... Что на мне, грех какой? Мне здесь хорошо, здесь хорошо, Саша. Зимой тепло, летом тихо. Теперича дождь пошел - а здесь не каплет. И крыса у меня живет. Она седая, старая. Ты, говорю, иди, крыса, в распределитель, что тут тебе корысти? Уголь один. Не идет, любит меня. И я ее жалею, когда корочку положу, когда...
- Дура, - оборвал Сахан. - Крысу она пожалела, корочку кинула. Экая дура.
Степка покорно замолчала.
- Да ты ее потому пожалела, - продолжал Сахан, воодушевляясь, - что она вся-то с палец. А стань эта крыса вдвое тебя больше - куда бы ты делась от страха? То-то! Те нам и хороши, кому мы великаны. Тем и корочку. Ты вот тут сидишь, радуешься, а и невдомек дуре, что для людей сама не больше этой крысы. Подкинут тебе на глупость ветошку или кастрюльку мятую - ты и рада. А что тебя за человека никто не держит, что тебе, как крысе, корочку кидают - не чухнешься.
- Ты что, ты что говоришь, Саша, ты где таких людей видел? Люди простые, добрые, друг друга любят. И помогают, чем могут. И не в обиду, не в обиду вот я и беру. Жалеют друг друга люди. И бомбу такую бросили, чтоб не убило нас.
- Да заткнись же ты, уши вянут! - простонал Сахан. - Была дурой, а теперь и вовсе спятила.
- Это правда, больная я, - горячо согласилась Степка. - Жалобная я очень с детства. Я раньше стеснялась, что такая, все по углам пряталась, а теперь не так. Украду для старушки какой уголька у Феденьки - она и рада. Ну, прибьет меня Феденька, прибьет, а потом сам плачет. Тогда я и его пожалею.
- Да уж, мужиков жалеть - это ты мастерица.
- И жалею. Как мужика не пожалеть - он или с войны списанный, или отроду больной. А ты это с дурного говоришь, Саша, с дурного. В тебе кровь недобрая, смутная кровь. Ушел бы ты, Саша, страшно мне с тобой.
- Будет тебе, - ответил Сахан. - Пей лучше.
Заскрипела входная дверь. Сахан насторожился, но дверь скрипела в тяжкой борьбе с ветром - снова и снова, - а Лерки не было. "Придет, - думал Сахан, куда ему деться. Помешался он на моей дуре, факт - я с погляда заметил, а первый погляд не обманет. Влип барчонок. И что ему в ней?"
С отстраненным любопытством, как вскрытую лягушку в биологическом кабинете, оглядел Сахан сестру. Опять нашел в ней сходство с собой, только лбом Степка и разнилась - круглым, овечьим, идиотским.
- Встань, - сказал Сахан, - покажись.
Недоуменно хихикнув, Степка поднялась.
- Чего показывать?
- Все.
Степка расстегнула, развела полы черного халата. Тело ее, нагое и обильное, белело в полутьме кочегарки. "И не жрет ни черта, а прет из нее все это", - думал Сахан, внимательно рассматривая то, в чем было для него сосредоточено все зло его жизни - бесстыдное, отвислое, бабье, - и не мог понять, чем это влечет Лерку.
- А ты?.. - спросила Степка недоверчиво. - Ты хочешь, что ли?
Сахан сплюнул и ответил, дрожа от ненависти:
- Застегнись, дура. И пей. А дверь на ночь не затворяй. Поняла?
- Поняла, - послушно согласилась Степка. Она быстро втиснулась в халат, застегнулась и запела, обрушивая на фанерный стол град ударов:
Через пень, через пень,
Через колотушку
Девки деда целовали
В лысую макушку...
"Наладил гуляночку", - подумал Сахан и, усмехнувшись, выбрался из кочегарки.
# # #
Дождь кончился. Стояла густая июльская ночь.
Вся тягость человеческой жизни, привычно скрываемая днем, высвобождалась в ночи и заполняла комнату угрюмым храпом деда, стонами бабуси и невнятным бормотанием мамы-Машеньки.
Авдейка слез с кровати и бесшумно оделся. Вчера, днем, уже сговорившись с Болонкой и запомнив окно, он вдруг представил, как ограбленный Ибрагим плачет и бегает по двору в белье с развязанными тесемочками. Рассказать деду про Ибрагима Авдейка не решился, но почему-то вспомнил дядю Петю-солдата и показал папку с его рисунками. дед раскладывал рисунки по столу, как пасьянс, примериваясь к рассказу Авдейки, и наконец выложил ряд - от портрета самого дяди Пети до последнего, нестерпимого лица во весь лист.
- Вот так, - твердо сказал дед. - Потому и ушел солдат.
- Куда?
- Куда - не скажу. Но вину на себе чувствовал, вот и ушел.
- А ты, дед, вину на себе чувствовал?
- Я, брат, много чего перечувствовал. Только нельзя чувству над собой власти давать - заморочит оно человека, совершить ничего не попустит, погубит вернее пули.
Авдейка не понял и решил думать про вину потом.
Дождавшись, пока все уснули, он вышел из дома, нашел Болонкино окошко и постучал. Болонка не отзывался. Авдейка стукнул сильнее, тогда бледная тень проступила на глянцевой темени и скрипнула оконная рама.
- Не спал, не спал, а вдруг уснул, - сообщил Болонка.
- Спички взял?
- Взял. И нож тоже.
- Ибрагима резать?
- Не резать, а так... Без ножа - не по правилам.
Болонка тяжело плюхнулся на землю и заковылял к цели. Под окном Ибрагима Авдейка присел, попытавшись поднять его, но Болонка не поднимался.
