Пить действительно хочется. Пью жадно.
– Сколько я спал?
– Всего пять часов. Сейчас почти десять утра.
– А почему ты не на работе?
– А ты не понял? Ты глупеешь прямо на глазах, – едко заявляет Ванька.
Мои губы сами растягиваются в улыбке.
– Наклонись, – прошу я, понимая, что наконец-то могу говорить почти нормально.
Он наклоняется.
– Ниже… Ещё ниже…
Обнимаю.
– Сашка… Я так за тебя испугался, – жалобно говорит Ванька, ложится рядом и тоже обнимает. – Боялся, что ты действительно умрёшь. Ты был зелёный! И губы синие…
– Куда же я от тебя денусь… – хмыкаю я. – Кто же, если не я, тебе скажет, что ты идиот?
– Никто… – и… Ванька целует меня в лоб. – Давай спи!
– Ты тоже.
– Фигушки тебе! Я следить за тобой буду, как Илья Анатольевич велел.
– Спи! Ничего со мной больше не случится.
– Заткнись и спи!
– Затыкаюсь… – я улыбаюсь. Мои прежние слова, сказанные во время Ванькиной болезни, ко мне же и вернулись.
Просыпаюсь. Вроде голова стала на место. И вижу отчётливее…
– Сашка… Хочешь пить? – Ванька наклоняется надо мной.
– Хочу встать.
Ловлю себя на том, что говорю совсем нормально.
– Фиг тебе! Зачем? – достаточно жёстко спрашивает – Ванька.
– А ты потом кровать сушить будешь? – ехидно отвечаю я вопросом и командую: – Давай, помоги…
– Ну ладно… А вообще могу надеть подгузник. Один ещё от меня остался.
– Иди ты… с подгузником, – беззлобно ругаюсь я и пытаюсь встать сам.
– На хуй с подгузником – это извращение, – догадывается Ванька о смысле недоговоренной фразы. – Давай, обопрись…
Ковыляю к сортиру.
– Ты давай сидя! – командует он.
– Обойдусь…
Держит меня.
Идём обратно. На кровать почти падаю. Да-а… Слабость страшная. Смотрю на Ваньку. Синие круги под глазами. Сколько же он не спит? Сутки? Двое? Больше!
– Тебе надо поспать, Ванюха…
– Ничего. Я засну, а ты тут коньки отбросишь… – ворчит он.
– Теперь уже не отброшу.
– Нет уж! Илья Анатольевич сказал – значит, нельзя, – отрезает Ванька.
Понятно. Добром, значит, не удастся. Придётся идти на хитрость. Вдруг получится? Как это Кох со мной сделал? В глаза смотреть… Но осторожно надо, чтоб не догадался.
– Ладно, – говорю я примирительно. – Давай рядом ляжем… Хоть полежишь.
Ванька послушно ложится рядом, и я поворачиваюсь к нему. Внимательно смотрю в Ванькины глаза.
– Родной мой, – шепчу я, стараясь не отпустить взгляда. – Спи, мой родной… Всё будет хорошо теперь. Спи спокойно. Спи, ну пожалуйста…
Ванькины глаза медленно закрываются. Вот и прекрасно! Получилось! Пусть отдохнёт.
А теперь можно заняться собой. Как это Кох там говорил… Песчаный пляж… Яркое солнце… Я лежу, и его энергия так и вливается в меня… Всё больше… Больше… Ох-х… Спать хочется…
Вытолкал Ваньку на работу.
Ну конечно, не вытолкал, я ведь лежу, а жёстко послал туда. Я понимаю, что у него неприятностей не будет, потому что через Юрия Степановича он сам передал своему начальнику про причину своего отсутствия. Да и дома Ванька много чего для работы делал.
Слабость обалденная! Всё тело ватное, а когда надо встать, то делаю это с большим трудом. Вот – лежу, накачиваю себя энергией и думаю. Ванька поехал на работу на моей машине. После того как он сам, один, без меня, привёз сюда Илью Анатольевича, у него появилась уверенность в себе. Возможно, это и хорошо, главное, чтобы не было самоуверенности. Да и вообще, не зря же он права получал!
Понимаю Ваньку, который во время болезни лежал и думал. Это так здорово, когда никуда не нужно торопиться. Мысли текут спокойно, без спешки…
Ванька… Как он испугался, бедняга, когда мне поплохело. На него было жалко смотреть. Испугался, что я его покину и… перейду в лучший из миров. Испугался, что останется один. Смешной…
Ведь в действительности, когда мы оплакиваем ушедших от нас дорогих нам людей, мы на самом деле оплакиваем не их, а самих себя. Нам жалко себя. Мы не думаем о том, что дорогим нам людям в том самом лучшем из миров будет наверняка лучше, чем в нашем неспокойном здешнем, наполненном превратностями судьбы, которые далеко не всегда положительны. Тогда, в первый момент, мы теряемся и не знаем, как нам жить без этих дорогих людей. То есть мы фактически оплакиваем своё внезапно наступившее сиротство. Это потому, что любой человек по сути своей – эгоист, в большей или меньшей мере. Так и Ванька… А как я могу его бросить? Как я могу бросить этого дорогого мне человека, моего брата, за жизнь и судьбу которого я принял на себя ответственность ещё тогда, давно, когда он действительно осиротел.
Ванька… Братишка мой… За эти годы я прикипел к нему, можно сказать… Спим мы с ним вместе, тесно прижавшись друг к другу. Нам достаточно обнимать друг друга во сне и чувствовать, что мы вместе. И я уже привык к этому «вместе»!
Если представить, что Ванька вдруг полюбит и женится? Женившись, он не сможет быть со мной. Тогда этого «вместе» уже не будет. Гм… Вот он, мой эгоизм… Хотя я знаю, что должен сделать для этого всё.
А я и Даша? По сути, наши с ней отношения явились одной из причин изменения и меня, и Ваньки. И он это не только признаёт, но даже поощряет. Слава богу! Он стал другим, нормальным. Это же прекрасно!
Я очень люблю своего братишку и понимаю, и без него я – уже не я! У нас – и это теперь абсолютно точно – совсем другой уровень отношений.
Щёлкает замок входной двери. Появляется Ванька.
– Что-то ты рано, – подаю я голос с тахты.
– А меня отпустили, Пришлось, правда, с собой взять ещё кое-какую работу, – оправдывается он. – Ну как ты?
– Слабость только… Если честно, только до сортира и обратно. На большее сил пока не хватает.
– Я тебе покажу – большее! – Ванька шутливо грозит мне кулаком. – Теперь ты у меня в руках. Понял? Теперь я командую.
– Командуй…
– Ну, сейчас я тебя кормить буду, а то, небось, уже проголодался.
Забавно так! Ванька освоился с ролью сиделки и, видимо, страшно этим гордится.
– Вань… Ванюха!
– Чего, Саш? – отзывается он из кухни.
– Слушай, давай я пообедаю с тобой на кухне?
– Ещё чего!
– Ну Ванюха… Я серьёзно…
– И я серьёзно.
– Ну тогда я сам пойду! Упаду – придётся тебе меня поднимать, – угрожаю я.
– Сашка… Ну прекрати!
Но уже поздно. Сажусь на тахте и начинаю вставать. Ноги, конечно, слушаются плохо, но если не торопиться…
Однако сил действительно нет. Ноги разъезжаются. В результате сползаю по стене коридора вниз, почти на пол.
– Ну что? Доигрался? – прокурорским тоном спрашивает Ванька сверху.
– Похоже на то…
– Давай подниматься, – Ванька приседает и суёт мне руки под мышки.
Общими усилиями встаём и, медленно перебирая ногами, двигаемся к тахте. Тут он меня усаживает.
– Саш… Ну, зачем это надо было делать? Ну ответь!
– Ну виноват, дяденька…
– Виноват… Сиди уж! Я тебе вместо стола табуретку подставлю.
– Наклонись… – прошу я.
Он наклоняется, и я обнимаю его за шею.
– Спасибо тебе, Ванюха. Мне так приятна твоя забота, – признаюсь я.
– То ли ещё будет! – он польщённо улыбается.
Пацан… Это я любя.
Ванька сидит и работает. Я, лёжа на тахте, наблюдаю. Судя по всему, работает он очень увлечённо. Молодец!
Глаза слипаются… В сон тянет. Значит, так и нужно. Буду спать.
Просыпаюсь. Ванька по-прежнему сидит и работает.
Сколько я спал? Два часа. Черт возьми! Сегодня я должен был поехать к Даше и Серёжке. Съездил… А деньги-то им нужны.
– Вань…
– Что, Саш? – поворачивается он ко мне.
– Слушай… Мог бы ты съездить к моим?
– К Даше и Серёже?
– Ну да… Деньги нужно отвезти. Ты как сегодня до работы доехал?
– Нормально. Только один раз забыл на четвёртую перейти. Так и ехал весь квартал на третьей. У светофора спохватился.
– Ничего… Придёт со временем. Так ты сможешь съездить?
– Конечно!
Ванька уехал к Даше. Хоть это сделаем…
Звонит телефон. Хорошо, Ванька его около меня оставил.
– Слушаю!
– Ну как ты, Саша? – звучит в трубке знакомый поскрипывающий голос Ильи Анатольевича.
– Слабость сильная. Ходить почти не могу.
– Ничего, через пару дней ты должен восстановиться. Следующий раз будешь знать, как к онкологическим соваться.
– Неужели это совсем бессмысленно? – задаю я интересующий меня вопрос.
– Практически. Мы при встрече с тобой об этом поговорим. Вот поднимешься – чтоб снова раз в неделю приходил ко мне. Понял?
– Понял, – со вздохом соглашаюсь я.
Опять звонок! Дорвались они там, что ли? Наверное, Юрий Степанович.
– Слушаю.
– Ну здравствуйте, Саша.
Точно – он!
– Здравствуйте, Юрий Степанович.
– Как самочувствие?
– Средней хреновости. Только до туалета добираюсь.
– Ну а сердце, пульс?
– Пульс семьдесят, сердце ровное, – докладываю я, прислушиваясь к собственным процессам.
