когда едешь со станции железной дороги. Широкие поля охватывали Киржановку со всех сторон, а посреди полей зеленела тополями деревня. На площади стояла на высоких столбах трансформаторная будка, к ней с косогора размашисто шагали столбы высоковольтной магистрали. Петляя из стороны в сторону, деревню рассекала мелкая горная речушка — тоже Киржановка. Она огибала двухэтажное здание школы, пробегала мимо клуба и терялась из виду за новым скотным двором.
И, мысленно представив себе деревню, Филипп Игнатьевич вдруг понял, почему он так возбужден. Ему надо быть сейчас в колхозе! Ведь весна, сев не за горами, а его нет на месте. Смотрит ли кто за семенами? Ладится ли ремонт у трактористов? Привезли ли в кузницу уголь? Поставили ли лошадей на отдых?
Десятки вопросов, больших и малых, из которых складывалась колхозная жизнь, возникли перед Филиппом Игнатьевичем. Дело к севу идет, и каждая малость может сыграть на урожае. Если раньше какой-нибудь промах бригадиру прощали, то теперь он сам себе ни за что не простит. Теперь ошибаться нельзя!
Он вытащил из-под кровати чемодан, поставил на стул и начал укладываться. «Гостинцев ребятам не успел накупить…» — с сожалением подумал он и тотчас отогнал от себя эту мысль. Не оставаться же ему ради гостинцев в Москве еще на сутки! «Ладно, и без гостинцев обойдутся. Не то по дороге куплю».
В дверь постучали, Филипп Игнатьевич не успел ответить — на пороге появился раскрасневшийся и улыбающийся Алеша.
— Филипп Игнатьевич, вы дома? А я гостей привел. Товарищи литейщики, у министра встретились. Мы за вами, у нас билеты в театр. Собирайтесь! — проговорил Алеша.
Филипп Игнатьевич поставил чемодан на пол и затолкнул его под кровать.
— Гостям мы всегда рады, — растерянно сказал он, пожимая руки Семену Пашкову и Шота Мехрани.
Алеша первый заметил Золотую Звезду.
— Филипп Игнатьевич! Звезда!
— Добрая награда! — сказал Пашков. — Давно ли носите такую награду?
Филипп Игнатьевич вынул старинные серебряные часы, нажал кнопку, крышка открылась.
— Три часа прошло…
Шота, вдруг сорвавшись с места, прыгнул к старику:
— Слушай, так тебя же качать надо! Качать! — закричал он. — Берись, литейщики!
И прежде чем Филипп Игнатьевич успел что-нибудь сообразить, он очутился у потолка. «Ух, ты! Расшибут!» — подумал он, падая вниз, и крепко обхватил шею грузина.
Литейщики хотели подбросить его еще раз, но старик крепко держался за шею грузина и никак не хотел отпустить: хоть обоих качай! Шота вертел головой, пытаясь освободиться, и, почти задохнувшись, уговаривал:
— Ну, кацо, позволь! Один раз качнем и отпустим. Честное слово!
Но старик не отпускал.
— Что ж, не хочет человек почету принимать — не будем! — сказал Пашков немного обиженным тоном. — Вы поймите, Филипп Игнатьевич, — мы от всей души, от всего сердца за вас радуемся…
— За почет благодарствую, а качать не дам. Не люблю из себя пташку изображать — земной я человек.
Он вытащил раскрытый чемодан: — Извините, товарищи, домой еду. И собираться сейчас стану…
— Не пустим! — закричал Шота и ухватился за чемодан, чтобы затолкать его обратно. — Не пускайте, литейщики!
— А вы не спорьте — по-моему будет! — Филипп Игнатьевич кивнул в сторону окна. — Вон она, весна-то, шагает! В Москве-то ее плохо видно: кругом асфальт да камень, а в поле что делается! Просыпается земля… Да где вам понять, горожане! Вы к весне не чувствительные, а у меня душа горит, на поле зовет. Хорошие вы люди, уважаю я вас, Москва мне поглянулась, но оставаться не могу. Спасибо за почет и ласку, а ехать надо!
Присмиревший Шота просительно и ласково сказал:
— Слушай, кацо! Мы понимаем тебя. Это правда — весной душа хлебороба в поле просится. Но — один день? Завтра поедешь. А, кацо?
Филипп Игнатьевич продолжал собирать вещи. Пашков задумчиво следил за ним взглядом.
— Не приставай к нему, Шота! Человек правильно решил — ехать надо! Признаться, мне и самому ехать захотелось… — Помолчав, он добавил: — Ты, Филипп Игнатьевич, зря полагаешь, что мы, горожане, ничего понять не можем в твоих хлеборобских делах. Цену хлебу знаем. И тебя всей душой понимаем. Почетна она, твоя награда, и ронять себя ты теперь уже не можешь никак. Высшая награда, другой такой во всем мире нет. Езжай, Филипп Игнатьевич, одобряю! Мы тебя честью проводим и удачи пожелаем…
Шота опять воодушевился:
— Ты — министр, Семен! Когда поезд?
Узнав, что поезд отходит в восемь часов вечера, он лукаво подмигнул Пашкову и скрылся из номера.
Вернулся он минут через двадцать, нагруженный свертками, захлопотал: выдвинул на середину стол, раздобыл посуду, откупорил бутылки. Скоро стол был готов, все взяли стаканы и подошли к окну. За окном виднелась Красная площадь, скрещивались и расходились световые лучи проносившихся машин. В вечернем синем небе горела рубиновая звезда на кремлевской башне.
— За друга нашего, за самого лучшего человека на свете! — сказал Филипп Игнатьевич.
Шота высоко поднял руку.
— Твое здоровье, товарищ Сталин!
Они выпили медленно, не торопясь.
Алеша смотрел на своих взволнованных товарищей и растроганно думал: «Как будто одна семья! Живут и работают все на разных заводах, никогда друг друга не знали, а совсем как родные. Делают одно дело и думают одну думу. И потому-то они и сплочены, тем-то они и крепки, что объединяет их мысль о вожде. И нет на свете ничего тверже и сильнее этой сплоченности простых трудовых людей вокруг своего вождя!»
Волнуясь и радуясь, он сказал:
— Где бы я ни был, а чувство у меня всегда одинаковое. Будто стоит со мною рядом Иосиф Виссарионович, держит меня за руку и как родной отец — по жизни ведет.
Шота вскочил, быстро обошел вокруг стола и обнял Алешу за плечи:
— Слушай, друг! Хорошо сказал! Это от сердца идет, а сердце всегда хорошее слово найдет…
Шота разлил по стаканам остатки вина:
— Теперь — за нашего Героя! Твое здоровье, кацо! Хочу, чтобы ты еще раз приехал в Москву — за второй наградой!
— А вы мою личность не троньте, ни к чему это! Какая во мне сила? Что я один значу? Все вместе мы — сила! Вот за всех и выпьем: кто металл плавит, кто дома и мосты строит, кто хлеб растит — за всех советских трудовых людей…
Проговорили долго, чуть не опоздали на вокзал. Было без четверти восемь, когда они сели в такси. Плавно набирая ход, машина понеслась к Казанскому вокзалу. В вагоне они долго пожимали руки Филиппу Игнатьевичу. Пашков даже расцеловался с ним.
— Будь здоров, хлебороб!
— Счастливо оставаться, литейщики!
Поезд медленно отошел от платформы, увозя алтайского бригадира Филиппа Игнатьевича.
Часть третья
ЗА СТАХАНОВСКИЙ ЗАВОД
