— Я!
Николай Ильич опустился на тахту.
— Ты мне назло! Месть за мальчишку мне, отцу, который не дыша, когда ты спала, приносил на столик у твоей постели любимую тобой клюковку в сахаре, чтобы ты, проснувшись, увидев коробочку с лакомством, почувствовала радость. Неужели все забыто? Воспарения какого-то мальчишки тебе дороже? Он избалован, изнежен. Жил на всем готовом. Такое безделие губит. Ты же пропадешь. Да и в настоящем эта семья в подавленном состоянии. Ничего хорошего. Зачем тебе такая сума?
— Папа, остановись!
— Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что — все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?
Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.
— Вот, уже, — сказал Николай Ильич жене. — Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.
— Время спать, — сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.
Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.
— Не переживай, — сказал Николай Ильич. — В каждой семье свои проблемы, и у нас… Спокойной ночи, — подождал ответа, прижался ухом к двери. — Прости, если что не так. Ты же моя дочь… Ты закрыла форточку?
— Спи, папа.
— Спокойной ночи, — ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.
Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.
— Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом, — прошептал он. — Завтра же поговорю с Полиной Петровной. Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.
Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.
Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.
Не вставал и Сергей.
И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.
После ареста мужа Полина Петровна, не в силах что-либо стронуть в его деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.
Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?
Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук… Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?
Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.
Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды, — не подходил, стоял в отдалении.
Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что «издаля» беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху — черную сатиновую косоворотку.
К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.
— Расслабь ремень, — сказала она.
Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.
Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.
Попросила показать рот и поднялась.
Он открыл рот — оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.
Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.
Нажала под печень — сильнее, сильнее.
— Больно?
— Нет.
Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.
«Что с ним?»- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.
Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.
«Что с ним?»
Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.
— Дсментий Федорович, — прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.
— Дементий Федорович на работе, — сказала Полина Петровна.
— А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?
— У нас новая… Так что с душой? — спросила Полина Петровна.
— А вроде как гнетет, и лед находит. Утопленный будто бы в окно: стук-стук.
— Какой утопленный?
— Болотный, болотный.
Полина Петровна выписала рецепт: валерьяна, бром…
Желавин оделся как по тревоге. Поклонился с картузом в руке.
— Что у тебя с сердцем? — спросила Полина Петровна.
— Все бегу куда-то. Из последнего.
— Отдохни.
— Счастливые люди отдыхают. А я нет. По неизбежному, как конь, тяну. Не сам себя зануздывает и не сам разнуздывается.
Он показался за окном, опустив голову шел, а будто не сходил с места.
Полина Петровна вышла из кабинета по делу, в большой зал с сидящими у стен больными. Почуяла какой-то взгляд… За окном, во дворе, на скамейке у ограды, сидел Желавин, будто бы дремал, но виделось, как прозрачно поблескивали глаза из-под картузного козырька.
«Позвонить мужу? — подумала она. — Зачем?»
Она снова вышла. Он сидел на скамейке за зеленым газоном.
«Позвонить мужу? Зачем?»
Она прошла по залу. Белым халатом словно осветила окно и видела, острился блеск желавинских глаз.
После работы она вышла из подъезда больницы, спустилась осторожно по сточенным, вымытым гранитным ступенькам, глядя под ноги в белых на высоком каблуке туфлях, чувствуя свежий запах парка и раскаленного жаром асфальта. Цветастое, зеленое с синим, крепдешиновое платье ее с короткими рукавчиками затрепетало.
Было хорошо, свободно и радостно. У входа в парк встреча с мужем. Тут, недалеко. Они погуляют по парку и аллеями среди вековых лип придут домой.
Она посмотрела в мутневшее голубое небо. Вдали, за деревьями, вспыхивали стекла кабин «чертова колеса».
Желавин снял картуз перед ней, поклонился.
— Прости, что беспокою, — рецепт развернул и покривил пальцем в строчку. — Валерьяна тут написано?
— Да, — ответила Полина Петровна.
— Капли, значит? Успокоительные? Если на дню по три ложки пить, то и утопленный исчезнет?
— Его нет. Тебе кажется, — с легкой улыбкой сказала Полина Петровна. Пройдет.
— А прямо как живой, в таком же картузишке, как у меня, и в плаще дорожном. В окошке, в окошке-то вгляжусь, а он и есть, с личика свежий и загорелый.
— Кто? — спросила Полина Петровна.
Желавин шел рядом с ней. На другой бочок забежал.
Чуть вперед выскочил, заглянул в ее глаза, покосившиеся на него.
— Барин, барин, — проговорил и за спиной ее на другой бочок забежал, — Викентий Романович. Помнишь, лихой да статный. Девчонкой ты была, и приметил тебя в избе братца твоего, квасок как-то пил, зубки твои попросил показать. Неужели и сейчас те самые зубки? А все другое… Значит, капли-то пить — покинет, исчезнет лиходей? А то как-оно кажется, а поверю. Кого же тогда в болоте потопили? Или не потопили? Что. тогда? Дементию Федоровичу неприятность. Гляди, и сам в окошко-то мое затхлое постучит да в лесок тихонько с наганчиком. И прежде без промашки бил, а сейчас и вовсе, по старому-то званию офицер, выше барина взял. И ты вон доктор. И братец твой после академии лесничий теперь. Неприятность-то вам зачем?
— О чем ты, Астафий?
— Как в гнилушке лесной, фосфор холодный. Сгноили Астафия.
Полина Петровна остановилась перед входом в парк.
— Мне туда, — показала она па калитку в белых воротах. — Свидание с мужем.
— Вот что. Как в молодые лета. Так, говоришь, в новой квартире уже? А я похлопотать хотел. — Желавин достал из кармана конверт, запечатанный сургучом, перевязанный накрест бечевкой. — Описание заслуг Дементия Федоровича. Как же. Герой. Барина в болоте утопил. Когда — и меня вспомните.
Полина Петровна взглянула на парковую аллею за воротами. У знакомого поворота перед кустами сирени свидание с мужем. Его еще не было.
— Ничего не понимаю, — сказала Полина Петровна Желавину. — Болен ты или ненавистью сгораешь. Может, чем помочь тебе? Что тебе надо? Скажи. Будь ты человеком.
Платье Полины Петровны затрепетало от ветра, волосы всхлыиулн. Она закрыла голову руками и отвернулась, как будто стояла на пороге баньки в конопляниках, поглядывала куда-то. В зрачках пронзались и гасли зеленые крапины от отдаленных полнившихся ив. Желавин в исподлобном взоре держал ее, видп, как среди тумана цветилось платье, принюхиваясь, втягивал с ветерка согретый женским теплом запах. Перевел дыхание тяжело, проговорил:
