голос звучал строго, ведь она была по-настоящему рассержена. Потом девушка подошла к корзинке и увидела надпись на зеркале. Неужели она и вправду подумала, что уложенный спать кентуки способен сотворить такое? Тут уж Эмилии и вправду захотелось написать Еве, захотелось крикнуть: “Это не я! Пора выгнать этого мужчину из дому!”
“Кто это сделал?”
Эмилия заставила колеса кентуки крутиться, ей казалось, что, если ее достанут с лежанки и если она начнет двигаться, можно будет найти какой-нибудь способ для объяснения. Но Ева, судя по всему, разгневалась не на шутку. Она вытерла специальным раствором зеркало и швырнула губную помаду в мусорное ведро. Потом села перед телевизором, и теперешняя ее поза очень напоминала позу Клауса, что Эмилия восприняла как вызов. Девушка нагнулась, взяла банку пива, стоявшую рядом с диваном, и допила то, что там оставалось, с тревогой поглядывая на кентуки. Но вскоре снова встала, направилась прямо к крольчихе, схватила ее и понесла в ванную. Ну и что будет дальше? Эмилия никогда не видела ванной Евы и, сидя у себя в Лиме перед экраном, почувствовала что-то среднее между страхом и неудержимым любопытством. Ева посадила ее в ванну, сказала напоследок что-то злое и, прежде чем выйти, погасила свет. А потом еще и заперла дверь.
Эмилия застыла перед черным экраном. Выбраться из ванны будет невозможно, но куда хуже было другое: она не узнает, что за это время случится в квартире. Пока она раздумывала над новыми проблемами, раздался резкий звонок в дверь, и от неожиданности Эмилия подскочила на стуле.
Открывать она пошла не сразу, как не сразу вспомнила и про обещанный визит Глории. Пригладила немного волосы и пересекла гостиную. Навести порядок в доме ей времени так и не хватило, но сейчас это волновало ее меньше всего. Снова раздался звонок, потом Глория позвала ее по имени и постучала в дверь. Как только Эмилия открыла, подруга вошла – в руках у нее была коробка, и она поставила ее на стол в столовой.
– Распаковывай, – сказала Глория с хитрой улыбкой, которая Эмилии почему-то не понравилась.
Теперь обе стояли, уставившись на коробку.
– Ну ладно. – Глория сама сняла часть оберточной бумаги.
Эмилия сразу поняла, что там внутри был кентуки. Коробка была не новой и немного испачканной.
Глория достала зарядку, шнур, чтобы подключать его к розетке, инструкцию, а под конец и самого кентуки, завернутого в целлофан. Она передала его Эмилии с невероятной осторожностью.
– Это тебе подарок, – объяснила Глория. – А от подарков не отказываются.
Эмилия вспомнила Клауса, вспомнила, с какой злобой Ева бросила помаду в мусорное ведро. Подумала, что для нее самой это будет уже слишком, что со столькими приборами разом ей ни за что не справиться, но, когда сняла обертку, увидела нечто совершенно неожиданное – крольчиху, да еще совершенно такую же, как та, что обитала в Эрфурте. Она вспомнила, что в ванной у нее есть достаточно крепкая заколка, и если соединить с ее помощью кроличьи ушки, как это всегда делала Ева, то получатся две одинаковые крольчихи и будет казаться, что ты разгуливаешь в таком облике не только по квартире в Эрфурте, но одновременно и по собственному дому. Эмилия улыбнулась, хотя ей и не хотелось показывать свою радость Глории, однако улыбки сдержать все-таки не смогла, и подруга захлопала в ладоши со свойственной ей восторженностью.
– Я сразу решила, что вы просто созданы друг для друга, – призналась она.
Эмилия оставила крольчиху стоять на столе. И подумала, что никогда не поймет, как кто-то согласился расстаться с такой прелестью. Зверек был мягким и красивым. Глаза закрыты. Тут у Эмилии вдруг мелькнула странная мысль: она очень давно не видела никого с закрытыми глазами. Как давно? Сколько именно лет? Наверное, с тех самых пор, когда мальчик приехал навестить ее из Гонконга – а случилось это всего один-единственный раз – и заснул перед телевизором.
– Наверное, кентуки пока отдыхает. Но он заряжен, – пояснила Глория и вставила шнур зарядного устройства в розетку рядом с дверью гостиной. – Может, выпьем чаю?
Когда Глория ушла, Эмилия унесла чашки и надела пижаму. Крольчиха по-прежнему не подавала признаков жизни, поэтому “хозяйка” оставила ее на зарядке, а сама отправилась в постель. Проснулась она в полночь в страшном волнении. Что ей приснилось? Эмилия была готова поклясться, что приснился ей Клаус – и еще что-то страшное, хотя невозможно было вспомнить в точности, что именно. Она включила свет и вышла в гостиную. Кентуки стоял на зарядной базе – по-прежнему с закрытыми глазами, как и вечером.
Сна как не бывало. Эмилия села на свой плетеный стул и включила компьютер. Она впервые попала в Эрфурт в такое время. Глянула на часы: десять минут четвертого по перуанскому времени, значит, в Германии было десять минут восьмого. Крольчиха стояла на кухонном столе. Под таким углом зрения Эмилия еще никогда не видела квартиру Евы. Заметив на экране значок зарядки, она поняла, что Ева ее простила. Вытащила из ванны и поставила заряжаться, как, по словам сына, это, скорее всего, происходило каждую ночь, пока Эмилия крепко спала у себя в Лиме. В квартире было уже довольно светло, и не нужно было спускаться с базы, чтобы разглядеть фотографии, прикрепленные к холодильнику. Там не было ни одного снимка Клауса, зато в самом центре, под календарем, красовалась фотография Евы с ней, ее крольчихой, в руках. Девушка сидела на диване – снимали сверху, и, возможно, это сделал Клаус, стоявший перед ней, – и держала кентуки перед собой, совсем как щенка. Губы у Евы были слегка надуты – в этот миг она посылала крольчихе воздушный поцелуй. Эмилия впервые увидела себя саму сладко спящей, с закрытыми глазами. Все это выглядело нестерпимо трогательно. Она взяла телефон и сделала снимок с экрана. Завтра же утром надо будет напечатать фотографию. И повесить на холодильник в самом центре, отдельно от магнитов, чтобы видеть каждый раз, оказавшись рядом. Как видит ее Ева.
* * *
Он увидел темную ночь, а в этой ночи руки, тянувшиеся из толпы к небу. Он кувыркался в воздухе, падал, и его снова подбрасывали. На горизонте – сверкающие зубцы огромного города, а прямо перед ним на краткие мгновения – сцена. Музыка вибрировала и обволакивала его. Каждый удар больших барабанов заставлял публику вздрагивать в едином порыве. Он видел трубачей, виолончелистов, видел огни и камеры, которые очень быстро двигались между музыкантами и перелетали от одного края стадиона к другому. Один голос что-то выкрикивал – тысячи других вторили ему, впадая в экстаз от того, как точно это у них получалось. А его подбрасывали вверх. Ловили и снова подбрасывали. Порой вокруг не было ничего,
