Женщина вдруг сползла с топчана и стала на колени. Протянула к Зубатому дрожащие руки:
— Давно покаялась, батюшка мой! Прости меня дуру!
— Кто главнее, капитализм или социализм?
— Капитализм, батюшка, ох капитализм!
— Что же ты, тварь, детям внушала, будто прежде люди лучше жили? Зачем с пути сбивала?
— Только по дурости, батюшка мой, только по дурости.
— Притворяется, — сказал Зубатый Аните. — Ей хоть кол на голове теши, будет за свое дерьмо держаться. Слухай, притчу тебе расскажу, на зоне читал. Тамерлан, слыхала про такого? Во! Великий был государь, весь мир покорил, как американосы нынче. Так вот с им случай произошел. Доложили ему, что какой-то нищий на базаре тоже хочет стать царем. Тамерлан, конечно, удивился: как так? Клоп вонючий, а туда же, на трон! Решил опыт сделать, по-нашему говоря — реформу. Позвал нищего, велел одеть в царские одежды, посадил на трон. Тот, конечно, доволен, ликует. День тако-то сидит на троне, два, после его Тамерлан опять вызвал. Ну что, говорит, сучонок, дорвался до красивой жизни, рад небось? Тот, в натуре, благодарит, кланяется, ноги целует. Тамерлан спрашивает: еще есть желания или больше нету? Для понта спросил. Духарик мнется, мнется, а после возьми и брякни: есть, дескать, еще последняя маленькая просьба. Царь говорит: ну? — Зубатый сделал эффектную паузу, как заправский оратор. — И чего услышал? Подайте убогому нищему милостыньку Христа ради. Поняла притчу, а?
Анита не ответила, склонилась над учительницей, попыталась поднять ее с пола.
— Не трогай меня, девонька, — заблажила несчастная. — Ох, погибаю, замучили злодеи окаянные…
Зубатый пнул ее носком в живот, Аниту подхватил за ворот, выволок в коридор.
— Велел же не дотрагиваться, — гневно блестел глазами. — Или русского языка не понимаешь? Хочешь, чтобы в керосин посадил?
— Как не стыдно, Кузьма Витальевич. Культурный человек, книжки читаете. Разве можно так с женщинами обращаться?
— Не женщина она. Заруби себе на носу. Совковое отродье. Всех к ногтю. Отжили свое.
— Нельзя быть таким человеконенавистником, Кузьма Витальевич.
— Поговори еще!.. Вон в той камере похлеще фрукт сидит. Пойдем-ка. Интересно, что о нем скажешь.
В соседней камере с топчана ловко, как с насеста, спрыгнул худенький востроглазый старичок, с головой, будто обнесенной метелью. Как оживший спичечный коробок с приставленной белой головкой. Казалось, все косточки в нем просвечивались, но неожиданно зычным голосиной старичок рявкнул:
— Здравия желаю, ваше олигархическое благородие! Не лопнул еще от крови?
— Вот, гляди, — с горечью произнес Зубатый. — Ветеран хренов. В чем душа держится, а все неймется. Все зубоскалит. Чему радуешься, древесина? Я ведь тебя к четвертованию приговорил.
— Сунь приговор себе в задницу.
— За что его посадили? — ужаснулась Анита. — Он же старенький, не понимает, что говорит.
— Старенький? В Вострушках самый известный смутьян. Знаешь, что удумал? Красный флаг из наволочки сделал и поперся к магазину пенсию требовать. А спроси, зачем ему пенсия? Думаешь, молочка купить? Ежели бы так. Грозился достать у чечен гексагена и тюрьму подорвать. Старенький!
Старик вдруг заревел:
— Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас… — и, пританцовывая, направился к ним, диковато закатывая белки глаз.
Анита в испуге выпорхнула в коридор. Зубатый вышел следом, захлопнул дверь. Изнутри в нее несколько раз бухнуло, как будто молотом.
— Чем это он так? — прошептала Анита.
— Башкой, чем еще. Она у него деревянная. А говоришь, за что посадили. Эх ты, наивная душа.
В следующей камере сидел секретарь деревенской партячейки Сидорин Михаил Михайлович. По возрасту он не уступал предыдущему ветерану, но производил солидное, положительное впечатление. Когда вошли, что-то мусолил карандашом на газетном обрывке. Вид у него был вполне добропорядочный, хотя, по словам Зубатого, это тоже был один из самых опасных преступников. За разжигание межнациональной розни и призывы к гражданской войне приговорен к забиванию камнями. От приведения приговора в исполнение его, как и прочих, спасал мораторий на смертную казнь. Если бы Анита познакомилась с ним поближе, то узнала бы, что старого коммуниста больше всего угнетало не плачевное положение, в котором он оказался, а неблагополучие с первичной ячейкой, кою он возглавлял со времен Никиты Хрущева. Первичка объединяла членов партии из шести соседних деревень, включая Агапово и Вострушки, но за последнее десятилетие ее постигла катастрофическая убыль. Если быть точным, из действующих членов в ней осталось только двое: он сам и старуха Маркеловна с железнодорожного переезда. Остальные либо повымерли, либо еще на заре демократии подло переметнулись в стан врага. Правда, Сидорин по-прежнему заполнял ведомость на двадцать пять человек и из своей скудной пенсии выплачивал за них регулярные партвзносы. Но это предел, расширять организацию ему не позволяло материальное положение. Он не сомневался, что поступает правильно, фиктивный список — это не обман, а военная хитрость; но его ужасала мысль, что, если шустрые ребята из СПС во главе с азиаткой Хакамадой каким-то образом прознают про это, разразится неминуемый скандал с подключением всех СМИ.
С посетителями Сидорин вежливо поздоровался, отложив карандаш:
— Мое почтение, Кузьма Виталич. Приветствую вас, мадемуазель, не знаю, как звать-величать. Чему могу быть полезен?
— Жалобы есть? — угрюмо спросил Зубатый.
— Ни в коем случае, — весело отозвался секретарь. — Все хорошо. Питание двухразовое, газеты приносят. — Он продемонстрировал им клочок «Правды». — Жаловаться грех. Все в соответствии с конвенцией пятьдесят восьмого года. В царской России в застенках нашим товарищам неизмеримо тяжче приходилось… Вот только одно хотелось бы — весточку на волю послать. Но если нельзя, то не надо. Порядок есть порядок.
— Почему прошение не подаешь о помиловании? Гордый очень?
— Какая гордость? Что вы? Вины за собой не чую. А без вины за что помилование просить?
— Вины за собой не чует, старый хрен, — взъярился Зубатый, обращаясь к Аните. — Погляди, какой тихонький да смирненький, прямо агнец божий. А дай волю, зубами глотку перегрызет, лишь бы свою идею навязать. Идея у их простая, всех построить в одну шеренгу и дышать по команде из райкома.
— Откуда в тебе злоба такая, голубчик Кузьма, — огорчился Сидорин. — Ведь ты природный человек, а погляди, как запутался.
— Я запутался?
— Ты, милок, кто же еще. На посулы буржуев польстился, а ты для них животное, не человек. От них тебе мало чего обломится. Хорош, пока верно служишь. Споткнешься, растопчут и не заметят. Мокрого места не останется.
— Пропаганда! — взревел Зубатый, кинулся к старику, замахнулся, но не ударил.
Сидорин лучезарно улыбался:
— Потому бесишься, милок, что словами ничего доказать не можешь.
Зубатый увел Аниту из камеры, пообещав старику, что, как только отменят мораторий, вздернет его самолично на тюремных воротах. В коридоре с трудом отдышался.
— Семьдесят лет народ мордовали, — объяснил Аните. — У мово деда одна лошадка была да свинок пяток, дак и тех отняли. Самого на зимовку выслали, там и скопытился. А нынче послухай — ангел без крылышек. Радетель народный. Коммуняки — самое зловредное творение господне. Запомни, Анька, повторять не буду.
— Запомню, Кузьма Витальевич.
Этот кошмарный человек уже не вызывал у нее оторопи, как вначале. Он просто был существом из иного мира, прежде неведомого ей. Как и те, кто сидел в камерах. Логику их поведения Анита была не в состоянии постигнуть, потому что она противоречила всем ее прежним представлениям. Все происходящее казалось ей миражом, обретшим вдруг грозные черты реальности, но и это ощущение, возможно, было всего лишь самообманом. Наверное, так же воспринимал Миклухо-Маклай папуасов, впервые с ними соприкоснувшись, а те, в свою очередь, смотрели на него, как на противоестественное явление природы. Увы, все относительно в этом мире и плохо познается даже в сравнении. Про себя она тихонько взмолилась: Никитушка, где ты? Приходи поскорее и забери меня отсюда!
3
От портнихи Елена Павловна поехала домой, но по пути завернула в центр, чтобы пробежаться по подземному царству на Манеже, которое ее муж называл не иначе как «наш маленький Лас-Вегас». Трудно сказать, что это означало. Ход его мыслей был для нее часто так же непостижим, как и пятнадцать лет назад, когда они только поженились, но если прежде она пыталась хоть как-то разобраться в его многозначительных иносказаниях, то в последние годы предпочитала не спрашивать ни о чем, да и, честно говоря, редко теперь задумывалась над этим. Муж! Какой он? Кто он? Безжалостный хищник, прикидывающийся благодетелем человечества, или безвольная жертва обстоятельств, поднявших его на ту вершину, откуда он мог влиять на человеческие судьбы? Друг он или враг? Егор Антонович, Егорушка — недреманное око, драгоценный пузанчик, медведушка скалозубая и прочее, супруг, одним словом, давно стал одним из символов ее нынешней жизни, полной внешнего блеска и ужасающе убогой внутренней нищеты. Много лет изо дня в день она вела с ним незримую брань, о чем он, возможно, и не подозревал.
