Лёха, самый неимущий, собирал амуницию. У одного потребовал бушлат, у другого — портянки, у третьего — телогрейку, у четвёртого — шапку и так далее. Причём он всячески зудил и задирал тех, кто ему эти вещи одалживал, называл «кулаками», «собственниками», «капиталистами». А когда ему не отдали-таки полотенце, которое он намеревался использовать как кашне, он владельца вовсе раздраконил, приписав ему антиблатной умысел, и сказал: что и дед его — из купчишек, скобяную лавку держал.
— Правильно чекисты шмаляли таких нэпманов, как ты. Кровососов-хозяйчиков. Не дам! Моё! Что б ты, пропадлина, удавился на своём полотенце. Я тебе мыла не пожалею, если раздухаришся. По твоей вывеске видно: трудовой народ эксплуатировал. И ты, шакал, весь в деда своего уродился.
И страдальчески закатив глаза, завопил: — О, сучье время! Босяки довоенные от стыда бы подохли, что среди них завелась такая гнида, как ты…
Конечно же, все эти речи Лёха произносил вроде бы не всерьёз, но обличения его, щедро пересыпаемые самыми отборными оскорблениями, ругательствами и обидными сравнениями, едва ли переносились безболезненно теми, кому адресовались. Но его терпели. И, возможно, побаивались. Во всяком случае, связываться с ним никто не хотел, а те, кого он вынуждал на словесные поединки, не выдерживали шквала его нападок и издевательств.
«До чего ядовитый субъект», — подумал я, и мне вспомнилась иллюстрация из второго тома «Жизни животных» с изображением схватки скорпиона и тельпуги. Лёха представлялся мне первым.
Конечно же, Обезьяна собрал всю амуницию, облачился, надел рукавицы и хлопал в ладоши. Выглядел он заморённым зеком-доходягой — кто бы мог подумать, что это всемогущий пахан.
Однако столь тщательная подготовка к трудовому подвигу чуть было не сорвалась — старшина отказал Лёхе, у которого обнаружилась фамилия, даже несколько, но, вероятно, настоящая звучала очень значительно — Филонов. Так вот, Филонову отказали по определённой причине: на объекте от него никакой пользы. И даже наоборот — один лишь вред.
Кстати сказать, и с надзирателями Лёха вёл себя по-хамски, грубо и даже высокомерно, как будто не он находился у них в подчинении, а они у него.
Чтобы сломить сопротивление надзирателей, Лёха пригрозил, что заявит протест прокурору: ведь ему не дают возможности перевоспитаться трудом. В конце своей пылкой речи он призвал на головы «краснопузых большевиков» и лично надзирателей не что-нибудь, но атомную бомбу. Лёха всячески клял Трумена за то, что по дурости американский президент сбросил бомбу на косоглазых, а не на Кремль и персонально на Гуталинщика. Его же Обезьяна и Паханом кремлёвским снова назвал.
«Всё, — подумал я. — Сейчас его скрутят и закуют. За такую страшную крамолу. Вон, за невинный анекдот про советское радио — червонец, а тут — страшно подумать… Но ничего подобного не произошло». Надзиратели словно не слышали и не поняли, кто такой Гуталинщик, который сидит в Кремле. Хотя я не мог взять в толк, какое отношение к вождю имеет гуталин. Более того: старшина разрешил Обезьяне пойти на работу. А точнее — на объект. Однако эта уступка не удовлетворила «будущего стахановца», как он себя называл, и я слышал его раздражённый голос из коридора:
— Что вы, мусора, всё ищете? Ну что я могу вынести незаконно из камеры? Пулемёт? Дак он всегда со мной, каждый день шмаляю из него. В парашу. Когда у вас, ёбнутых по кумполу, грабки отсохнут!
И тому подобное…
Позднее я понял, почему надзиратели столь снисходительно относились к Лёхе: репрессии могли вызвать нежелательные последствия. Например, бунт в БУРе. Или даже на камкарьере. К тому же совсем немного оставалось до праздника. К такому выводу я пришёл позднее, а тогда мне в диковинку показалось вызывающее поведение зека, да ещё из камеры БУРа. Невероятным мне казалось и то, что этот тщедушный неказистый человечек мог подчинить себе, своей воле несколько сотен заключённых, да ещё диктовал и начальству. Но невероятным это лишь выглядело. И ещё: мои скудные и в основном пропагандистские, искажённые ложью познания о преступном мире никак не увязывались с тем, что я увидел. Блатной, один из главарей этой всеохватывающей в тюрьме и лагере сплочённой банды, сам напрашивался на работу, хотя только за одно движение — воткнуть лезвие лопаты в землю — блатарей лишали «священного» сана «друзей народа» и всех связанных с ним привилегий. А подчас — и самой жизни. Что-то тут было не так, в этом театральном, фарсовом стремлении Обезьяны потрудиться.
После ухода Лёхи положение моё изменилось к худшему. Тот молодой, толстозадый, что утром предлагал перекинуться в картишки, принялся мне всячески пакостить. Когда я закрыл глаза, стараясь отрешиться от всего, что меня окружало, он, проходя мимо, наступил на кисть руки, и я вскрикнул от боли: ведь ссадины и ушибы только-только стали успокаиваться и подживать. А он стоял рядом и ухмылялся. Даже не извинился. Потом он несколько раз пинал в ноги — вроде бы я мешал ему прогуливаться. Хотя места было достаточно, чтобы не задевать друг друга.
Я все эти обиды сносил молча, понимал, что не в моих силах и интересах затевать склоку с наглым блатарём. Он просто избил бы меня, как собаку. За неуважительное отношение к их касте. Ведь они придерживались такой теории: обидев одного блатного, ты становишься врагом всего преступного мира. Видимо, на это Вовик Красюк меня и провоцировал. Чтобы развлечься. От скуки. И одержать ещё одну победу, продемонстрировать мощь преступного объединения. Мне ничего не оставалось, как терпеть. Конечно, у меня было право защитить себя — пожаловаться. Блатным же. На недостойное поведение обидчика. Однако не возникло никакого сомнения, что они оправдают своего соумышленика и обвинят меня, фраера. Суд-то у них свой, блатной. И законы — свои. Для себя. А я — никто. И ничто. Лишь они — «люди»…
Пока я размышлял о горестном своём положении, камера продолжала жить своей обычной, размеренной жизнью: обитатели её беседовали, прогуливались вдоль нар, под которыми играли в карты. Кто-то пел романс, помнится на слова Валентина Апухтина «Белые туфельки», но все ожидали одного события — наступления обеда. Это чувствовалось по тому, как многие косились на кормушку. И когда она, клацнув, наконец-то откинулась, «буровики» немедленно переключились на кормёжку. Все получили алюминиевые миски, я — в последнюю очередь, и самую мятую. Ложка у каждого имелась своя. Впрочем, кое-кто не располагал этим инструментом, поэтому пил баланду «по-флотски, через борт». Кашу выскребали с ожесточением, со скрежетом, а упомянутые кое-кто вычищали дно пальцами и облизывали их. Коля Интеллигент, единственный, кто подложил под миску подобие скатёрки, заткнул за ворот клетчатой «вольной» рубашки (предмет чёрной зависти многих) чистую салфетку, брюзжал:
— Что вы, братцы, как стахановцы отбойными молотками в шахте… Кушать надо тихо. Чтобы в желудке сок выделялся.
И никто не засмеялся, не стал ёрничать — Колю, действительно, уважали, а кое-кто и тихо ненавидел, но его боялись, опасаясь его проницательности, умения доказать то, что ему хотелось доказать. Кстати будь сказано, этот красивый и холёный гордец произвёл на меня несколько театральное впечатление нарочитостью своих манер. Как будто это был актёр, играющий роль вора «в законе». Но он, вне всяких сомнений, являлся одним из «авторитетов». И вот такая странность: всем своим поведением и речью он резко отличался от остальных блатных. И они его терпели. А веди себя так какой-нибудь Фан Фаныч (по меткому выражению Лёхи Обезьяны, — «гнилой интеллигент»), его заклевали бы только за то, что он не похож на них, не такой, как они, да ещё и «выёбывается».
Ко мне Коля до поры до времени не подходил — приглядывался. И не он один. Понятно — новый человек в камере.
Удивительным выглядело и обращение Коли Интеллигента к другим на «вы». И ещё я подивился: срок у Коли — три года.
Такие крохотные, смехотворные сроки в течение последней пятилетки почти никому не давались — меньше «детского». «Детскими» зеки с насмешкой, а иногда и с завистью признавали от семи до десяти лет лишения свободы. Меньшие назывались «за испуг воробья». Ими обладали счастливчики, например убийцы, которые лишали жизни человека по неосторожности, по халатности или сумели скрыть криминальный умысел. Коля же ухитрился обзавестись невероятным сроком через статью, которую прозвали «знал — не сказал». Ему не сумели, что почти невероятно, «припаять» кражу. Хотя он, вор-карманник, мог существовать, ёжику понятно, лишь за счёт своего артистического ремесла.
Об Интеллигенте я кое-что слышал ещё в двести одиннадцатом, но меня его воровские «подвиги» мало интересовали. Они ничем не отличались от других хвастливых, лживых и глупых придумок, восхвалявших блатной (воровской) образ жизни. Поэтому я не стану ничего пересказывать. Сейчас для меня стало очевидным, что даже среди воров-«законников» Коля занимает особое место. Хотя все они вроде бы в правах равны.
