— Настечка, это он тебя кликнет? — хохочет Василь Букачук.
— Лучше скажи, как ты теперь глазами захлопаешь, когда тебя Мариечка кликнет? — Иван снимает с головы Василия крысаню. — Слушайте, слушайте, сейчас нам споют вихры Василя, там соловей гнездо свил!
И все хохочут, глядя на смущенного лесоруба.
— Выходи, Настечка, плясать, — подлетая к своей любушке, кричит Иван.
— Не пойду! — решительно отказывается та, отстраняясь.
— Ну, выйди!
— Не пойду.
— Ну, пойдем вместе…
— Вот теперь пойду…
— Играйте Катерине Рымарь! Пусть пропляшет от Гринявки до самой столицы, а товарищ агроном пусть догоняет.
— И пропляшу! — Девушка вбежала в круг и, не касаясь земли, закружилась, завертелась, точно весенний шум.
— Сам бы сватал, не будь у меня Настечки! — восторженно вырывается у Ивана Микитея, и он с воинственным кличем снова врывается в пляску.
— Марко Сенчук и Калина Дзвиняч танцуют гуцулку! — объявляет Григорий Нестеренко.
И цветистый гуцульский хоровод с увлечением следит, как кружатся, мелькают детские фигурки, выводя стройный рисунок пляски.
— Как же ты славно пляшешь, доченька! — воскликнул Микола Сенчук, подхватывая на руки девочку.
Калина стыдливо и доверчиво припала к нему.
— Так мне уже можно вас, дядя, отцом звать?
— Зови, доченька, зови!
На глазах Ксении Петровны заблестели счастливые слезы.
— Играйте, музыканты! У дядька Леся еще новые сапоги целы! — не успокаивается Иван Микитей.
— Лесь, будет уж, — дергает Олена мужа за рукав.
— А что я могу сделать, когда ноги сами ходят! Вот видишь, не я — ноги виноваты! — и Лесь пустился в такую чечетку, что и жениным ногам стало завидно.
— Сойду с горки потихонькуИ спешить не стану.Пеки, милка, пироги —Вечерком нагряну.
— Напеку я пирогов,Были б мак да масло.Я за сито, за корыто,А в печи погасло.
— Василина, это не про твои пироги поют? — допытывается у жены Юстин.
— А что ж, и про мои! — отвечает захмелевшая Рымариха, приплясывая и ничуть не сердясь на мужа.
А музыка то скачет-катится, то налетает горным вихрем; кружатся молодые пары, переминаются с ноги на ногу захмелевшие от желания плясать старики.
* * *
В опустевшую хижину на пастбище вошли Бундзяк, Качмала, Палайда и Вацеба.
— Обманул нас Марьян! Раньше спустился с гор, чтобы не дать дани. — Бундзяк свирепо двинул сапогом в омертвевший очаг, и над ним заклубилась зола, окутав бандитов серым облаком.
— Апчхи! — Качмала растер сажу на лице. — Теперь сидит себе Марьян на колхозном празднике и смеется над нами.
— Еще заплачет он на этом празднике!
Бундзяк вылетел из хижины и с гиком вскочил на оседланную низкорослую лошаденку.
Перед бандитами, каркая, неохотно поднялась стая откормленного воронья.
* * *
Шум Черемоша и синих пихт, и над вершинами гор первые созвездия.
— Василько, все как в сказке. Даже не верится, что столько может быть радости у человека, — девушка отстранилась, чтобы лучше разглядеть лицо любимого.
— Это, Мариечка, великая правда, что человеческое счастье растет и растет, как зелень в мае… Любишь?
— Люблю, Василько, — она смутилась и улыбнулась, не сводя с него глаз.
— Чуточку?
— Больше, чем ты меня.
— Больше нельзя, Марийка. Больше не бывает!
— Ты так думаешь?
— Не думаю, а знаю.
— Любимый мой, — и она коснулась пальцем его волос.
— Поют вихры?
— Соловьем поют.
— А заплачут филином!
В один миг на Василя навалились бандиты.
Парень рванулся, стряхивая с себя груз давно не мытых тел. Тяжело упал на землю Палайда, как пьяный пошатнулся Вацеба, а Василь в нечеловеческом напряжении схватил обеими руками за шею насевшего ему на спину Качмалу и, оторвав бандита от себя, перекинул его через свою голову на дорогу. Но тут Бундзяк с размаху опустил на голову парня приклад. Василь качнулся, перед его глазами закружился лес, вздыбилась сырая земля, усыпанная красной пихтовой хвоей.
— Василько! Василь! — девушка бросилась к милому.
Но грязные, жесткие руки отшвырнули ее, и перед нею, кривясь, морщась от боли, стал Качмала.
— Цыц, дрянцо! Твое счастье, что не до тебя сейчас — узнала бы в кустах мою любовь и ласку.
Бандиты подхватили оглушенного Василя и поволокли его к лошадям.
— Василько! — девушка, падая и подымаясь, бежала за милым.
— Отстань, девка! — крикнул Бундзяк, садясь на коня. — С нынешнего вечера о другом ночевщике думай. Ха-ха-ха!
Черные всадники, освещенные мертвенным светом месяца, погнали лошадей. А девушка, падая, вновь подымаясь, побежала за ними, роняя на землю слезы, с болью повторяя единственное слово: «Василько!»
— Голосит, как над покойником, — кусая распухшие губы, процедил Качмала.
— Так пусть лучше над ней голосят! — Бундзяк обернулся и, картинно изогнувшись, выпустил автоматную очередь.
— Василько! — всхлипнула девушка и неловко упала на дорогу.
«Проверить бы, расклевали ей пули жизнь или нет». Но неподалеку проходит Косовский тракт. Бундзяк оборачивается назад, однако тело девушки уже прикрыли тени. «Не встанет — ведь целую очередь всадил».
— Гнат, — обращается он к Палайде, — скачи скорее на тракт, погляди.
Бандит молча выносится вперед. Стены леса все плотнее обступают его и коня. Возвращается он не скоро, встревоженный.
— Что-то неладно на тракте, — говорит он, подъезжая к Бундзяку, — в лесу какие-то тени.
— Может, показалось?
— Может, и показалось. А все же надо поскорей добираться до оврага: милиция есть милиция, и последнее время все труднее становится выскальзывать из ее рук.
— Слышь, добрая душа, — насмешливо обращается Бундзяк к Вацебе, — отведи эту падаль в чащу, чтобы после не воняло у нас на дороге.
Вацеба, привязав коня к пихте, ведет в лес связанного Василя.
Бандиты, как привидения, поднимаются в гору.
— Стой тут. Убивать тебя буду.
Вацеба прицеливается парню в грудь.
— Теперь убьешь, когда руки сыромятиной закручены.
— Какое будет твое последнее желание?
— Чтоб вы поскорей сгинули.
— Ну, так молись богу, Василько, — Вацеба вздохнул.
— Это вам надо молиться — ваши тяжкие грехи ни Гуцульщина, ни люди не забудут. Кровь у вас уже не только с рук — из глаз брызжет. Родные дети и внуки, правнуки проклянут вас, как шелудивого Иуду.
— Родные дети проклянут, — лоб Вацебы морщится от боли. — А что же мне делать на свете?.. Затянули, как вола на бойню, втоптали бундзяки в кровавую грязь, и нет мне места ни на вашем, ни на ихнем берегу. А я не людей убивать хотел, я хотел свое поле пахать. — Он захлебывается словами, глотает их, словно боясь, что его грубо оборвут. — Я не продавал свою душу за кровавые достатки. Я не хотел этого…
— Правда? — Василь зорко глянул на него. — Так покайтесь!
— Да разве еще не поздно?
— Думаю, не поздно.
— И что со мной сделают? — стоном вырвался вопрос, который Вацеба не раз уже задавал себе в одиночестве.
— Я всыпал бы вам при людях розог пятьдесят по заду, чтоб разум из него в другое место перешел. А советская власть и пальцем не тронет, если искренне покаетесь, выгребете из души весь навоз и грязь.
— Правду говоришь?
— Я же не у вас учился.
— И не убьют меня?
— Если осталась в вас крошечка человеческого, сделают человеком.
Вацеба поморщился, вдруг вытащил из-за пояса нож, подошел к Василю и решительно разрезал ремень, которым были связаны его руки.
— Бери, Василь, это проклятое оружие и убивай меня либо веди к советской власти, — Вацеба передал Василю автомат и зажмурился.
— Да не терзайтесь вы! — досадливо крикнул парень. — Наслушались бундзяков и всякой погани, вот и думаете черт-те что! Пойдемте в долину, к людям.
— Спасибо тебе, сынок, спасибо! — в голосе Вацебы отозвались слезы.
— Ну, чего вы? — поморщился Василь, который больше всего на свете боялся слез.
— Разве я знаю, чего?.. Ой, крест святой, Бундзяк едет! — вдруг вырвалось у Вацебы испуганное восклицание. — Что делать, Василько, что делать?
— Бегите вниз!
Василь вскочил на лошадь и погнал ее навстречу Бундзяку. А Вацеба, держась в тени, петляя, побежал по крутому берегу Черемоша.
— Чего так долго возился? — Бундзяк, лихо сидя в седле, выезжает на дорогу.
— Как раз во-время, пане податковый экзекутор!
Бундзяк, как ворон, трепыхнулся в седле, и над головой коня взлетел автомат.
— И верно, во-время!
Бандит нажал на спуск, но выстрела не последовало.
И вдруг Бундзяку точно переломило хребет — согнувшись, он дернул за поводья и, колотя коня прикладом автомата, погнал его вверх.
