Император внимательно выслушал доводы брата и решил его судьбу:
– Сибирь большая. В ней еще многим места хватит. Я организую так, что тебя сошлют на поселение.
– Спасибо, ваше величество. Ваша милость безгранична.
До Перми ехали в карете. Странника вызвался сопровождать великий князь Михаил Павлович. Всю дорогу он расспрашивал старшего брата о неведомых странах и народах и все не переставал удивляться диковинным обычаям.
– Как я завидую тебе, брат. Ты так много увидел на своем веку! – в сердцах воскликнул попутчик.
Своей эмоциональностью и вспыльчивостью он напоминал Александру Константина. Между младшими братьями – Николаем и Михаилом – была почти такая же разница в возрасте, как между старшими – Александром и Константином. Но разделяла эти две пары потомков Павла I целая пропасть – почти двадцать лет. Поэтому старшие братья никогда не воспринимали младших всерьез. Они больше годились им в сыновья, а не в братья, поэтому и общения между ними особого не было.
И только сейчас Александр понял, что его и Николая, ставших впоследствии императорами, при всей их непохожести объединяло нечто общее. Стремление быть первыми. А Константина и Михаила наоборот – желание всегда оставаться на вторых ролях. Каким верным другом был Константин Александру, такой же верной тенью был Михаил для Николая I.
У них было время, чтобы во всех деталях обговорить предстоящий план.
За месяц жизни в лавре Александр Павлович заметно похорошел. Исчезла болезненная худоба и вселенская усталость. На его здоровье благоприятно сказались возвращение на родину и тот радушный прием, который он встретил здесь. Да и пища в монастыре была гораздо лучше той, к какой он привык за последние годы своих скитаний.
Он предусмотрительно не взял с собой из Петербурга ничего, что могло бы изобличить его: ни каких-либо портретов, ни документов, ни фамильных драгоценностей. Дорогие его сердцу предметы он заранее передал Михаилу, договорившись, что тот перешлет их ему в Сибирь, когда он устроится на поселении. Даже денег у него не было. Карманы его холщовых штанов были пусты.
Было уже достаточно прохладно, особенно по вечерам. На Урале их встретила настоящая осень. Листья на березах пожелтели. Шли затяжные дожди. Поэтому карета на последнем отрезке пути двигалась очень медленно, часто застревая в дорожной грязи.
– Все, брат. Спасибо тебе, что проводил меня. Но дальше я должен идти сам, – сказал странник великому князю, когда они приехали в Пермь.
– Но отчего же! – возмутился Михаил. – Мне совсем не трудно. Напротив, очень приятно твое общество. Давай хоть до Екатеринбурга доедем вместе. Меньше придется идти по этапу в арестантской партии.
– Нет. Мы расстанемся здесь, – настоял на своем Александр. – Лучше подыщи мне хорошего коня. Да такого, чтобы каждому встречному бросался в глаза.
Инспекция полицейских постов, которую провел напоследок бывший император, удалась на славу. Двести верст проскакал он на своей красивой лошади, но ни один жандарм не спросил у него документов. На окраине города Красноуфимска, когда ему это мероприятие основательно надоело, он остановился у кузницы и попросил подковать его лошадь.
Одет он был просто, в обыкновенный крестьянский кафтан, зато лошадь у него была знатная, орловской породы, и стоила целое состояние.
Кузнец поинтересовался: откуда он и куда путь держит, но всадник ничего вразумительного не ответил. Тем временем возле кузницы стал собираться народ, и некоторые особо бдительные сограждане наконец-то заподозрили, что дело нечисто. Крестьянский наряд никак не сочетался с благородными манерами незнакомца. Староста из близлежащей деревни поинтересовался его документами. Но никаких бумаг при нем не оказалось.
– К полицмейстеру его. Он разберется, – выкрикнул один кучер. – Видать, конокрад. У него такая лошадь, а паспорту нету.
Почуяв развлечение в тусклой провинциальной жизни, толпа одобрительно загудела и потащила таинственного деда в полицейский участок. Однако тот ничуть не сопротивлялся, а шел в участок сам и даже улыбался при этом.
Представителям закона на допросе он назвался Федором Кузьмичом. И пояснил, что неграмотный, исповедания греко-российского, холостой. Происхождения своего не помнит с младенчества, жил у разных людей, а теперь вот решил отправиться в Сибирь. От дальнейших показаний отказался. Объявил себя бродягою, не помнящим родства.
Его арестовали и судили за бродяжничество. Уездный суд приговорил бродягу Федора Кузьмича к наказанию двадцатью ударами плетью и отсылке в Сибирь на поселение. Сам подсудимый остался доволен приговором.
Великий князь Михаил Павлович покинул Пермь лишь после того, как губернатор утвердил решение суда и наложил на него свою резолюцию: «Бродягу Федора Кузьмича, 65 лет от роду и не способного к военной службе и крепостным работам, сослать в Сибирь на поселение».
12 октября он был наказан плетьми, а на следующий день отправлен по этапу в Сибирь. В Тюмени его распределили в Томскую губернию, в деревню Зерцалы Боготольской волости.
Томск. Декабрь 1858 года
– История – это эволюционный процесс, шествие человечества из «царства животности» в «царство свободы».
Атрибутами низшей степени являются религия и государство. Человек отличается от животного только мышлением, которое вызывает к жизни религию. А государство, олицетворяющее тиранию и эксплуатацию, опирается на фикцию бога. Будущее общество – строй ничем не ограниченной свободы, независимости человека от всякой власти, полного развития всех его способностей.
Оратор с несколько заплывшим лицом и всклокоченной бородой окончил свою пламенную речь, и тотчас же в маленькой комнатенке, в которую набилась уйма народу, раздались аплодисменты.
– Браво, Михаил Александрович! – закричала эмансипированная девица в очках. – Да здравствует Бакунин! Да здравствует свобода!
– Тише, тише, – зашикали на нее соседи. – Мы не на митинге. Не надо так кричать.
Старики сидели в соседней комнатке, где Антонина, молодая жена хозяина дома, потчевала их чаем. Они хорошо слышали все, что говорила молодежь, и делали свои выводы из сказанного.
– Ишь до чего договорился твой зять, пан Ксаверий, – осуждающе заметил Синецкий, напросившийся в гости к дочке своего старого приятеля. – Он уже не только на царя, на самого Бога ропщет! Ох, гореть же ему в адском пламени после Страшного суда! Как же ты за такого еретика дочь замуж-то выдал? Куда глаза твои глядели?
Квятковский стыдливо потупил глаза и удрученно ответил:
– Не хотел я этого брака. Как мог противился ему. На что мне ссыльный, лишенный всех прав зять? А тут, представляете, является ко мне в дом сам генерал-губернатор Восточной Сибири, граф Муравьев-Амурский, следовавший проездом в Иркутск, и сватает Антосю за своего племянника. Да-да, этот безбожник, этот каторжник приходится родственником его сиятельству. Он нарисовал мне картину скорого возвращения Бакунину всех прав и его блестящей будущности. Господин Муравьев даже согласился быть посаженым отцом жениха и лично присутствовать на свадьбе. Ты бы сам отказал, если бы к тебе сватом приехал представитель такого громкого и старинного рода, да еще генерал-губернатор?
Синецкий задумался, а потом честно ответил:
– Не знаю.
– Вот и я не знал, что мне делать. С одной стороны, я всей душой желал дочери уехать из Сибири и поселиться где-нибудь в Европе, а с другой – боязно мне было за нее. Вот и сказал ей, мол, поступай, как сердце велит. Она, дура, согласилась выйти за него. Боже мой! Он же чистейший карбонарий. Мы-то с тобой, пан Владислав, воевали за свободу своей родины, этому же вообще никакая родина не нужна. Он враг любого государства. Три страны приговорили этого самозванного вице-президента Саксонской республики к смертной казни: Пруссия, Австро-Венгрия и Россия. Но ни одна из них не решилась привести приговор в исполнение. Он тут заявил мне на днях: «Анархия – мать порядка!» Я чуть со стула не упал при этих словах.
– Да, пан Ксаверий, угораздило же тебя породниться с чертом! – глубокомысленно и одновременно сочувственно произнес Синецкий.
– И не говори, пан Владислав. Сильно жалею, что поддался тогда соблазну породниться со знатью. Эти образованные дворяне опаснее любой черни. Вон как он гладко все причесывает. Молодежь уши развесила, внимает каждому его слову. Нутром чую, что он не прав, а опровергнуть его не могу. Ума не хватает.
– А вы, Федор Кузьмич, что думаете по этому поводу? – Синецкий неожиданно спросил старца, доселе хранившего молчание. – Сами же просили привести вас в дом к этому инсургенту?
