– Спасибо, – тихо ответил Федор Кузьмич.
– Поверьте, я очень боялся доложить государю о вас. Неизвестно еще, как он встретил бы ваше воскресение. А он сразу развеял все мои сомнения. Его глаза осветились такой радостью, какой я у него давно не видел.
Доверенное лицо императора было не очень-то симпатично страннику, но разговор все равно надо было поддержать, хотя бы ради приличия, поэтому он спросил:
– А кто такая Варенька? Ваша дочь?
Клейнмихель захихикал и, подмигнув попутчику, развязно заметил:
– Вы же совсем не в курсе дворцовых интриг. Варенька Нелидова – это моя протеже и новая фаворитка государя. Николай Павлович от нее без ума. Она живет в моем доме. Ведь государю надо же с ней где-то встречаться. А он считает себя образцовым семьянином и не хочет расстраивать царицу разными непотребными сплетнями. Однако он – истинный внук своей бабушки Екатерины Великой и не может жить без адюльтера. Я являюсь одним из самых преданных друзей его величества и умею хранить тайны императорской семьи. Но вам поведаю. Вы же свой человек, и тоже в свое время вскружили немало очаровательных головок. У нас есть своя тесная мужская компания. Адлерберг, Гедеонов, государь и я. Мы устраиваем совместные вылазки на охоту за прелестницами. Матушка Адлерберга – начальница Смольного института, мы иногда при ее содействии ищем приключений с очаровательными воспитанницами. А чаще закатываем в театр к Гедеонову. Императору особенно нравится подглядывать в дырочку, как хорошенькие актрисы переодеваются в своих уборных. У этих похождений, правда, бывают непредвиденные последствия. Видите ли, мне очень повезло с женой. Она, как никто другой, понимает мужскую природу и даже помогает скрыть от общественного осуждения незаконнорожденных детей государя, выдавая их за плоды нашей с ней супружеской любви. Представляете, как мне повезло?
Федор Кузьмич отвернулся, чтобы скрыть от собеседника свою брезгливость.
Он стоял у окна в шитом золотом генеральском мундире и смотрел на улицу, где проезжали в вечерних сумерках экипажи. Скрипнула дверь. Он обернулся. Свет из окна падал сбоку, поэтому вошедший мог созерцать лишь темный царственный профиль с длинными бакенбардами.
– Ты привез его? – спросил император.
– Да, ваше величество. Я оставил его внизу. Прикажете пригласить?
– Конечно, зови… Нет, постой. Как он выглядит? Сильно изменился?
– Постарел. Поседел. Отрастил бороду. Стал еще более молчаливым. Но это, без сомнения, он.
– Что ж, приглашай брата. И, пожалуйста, принеси нам водки и чего-нибудь закусить.
Дверь скрипнула снова, и в комнату вошел высокий человек с плешивой головой и длинной седой бородой.
Какое-то время они безмолвно стояли друг против друга: царь нынешний – у окна и бывший – у двери. Брат изучал глазами брата. О чем думал каждый? Опасался ли Николай конкурента в лице воскресшего Александра? Допускал ли победитель Наполеона, что эта семейная встреча может стать последней в его жизни? Может быть, за дверью уже поджидают его убийцы с кинжалами? Но ни тот, ни другой не подал виду, что чего-то боится.
Первым сделал шаг навстречу Николай. Он подошел вплотную к брату, посмотрел в его небесно-голубые глаза и быстро обнял его, чтобы тот не увидел набежавших ему на глаза слез.
– Оказывается, не только Христос воскрес из мертвых, – проговорил он, уткнувшись в мягкую бороду.
– Не богохульствуй! – строго по праву старшего сказал Александр. – Хотя я и прошел Дорогой скорби, по которой нес свой крест Спаситель, но в царстве мертвых, в отличие от него, не был. Правда, не раз уже готовился отправиться туда.
– Но почему ты не писал мне? – с обидой произнес император. – Последнее письмо от тебя я получил из Греции, когда ты просил меня помочь нашим православным братьям в борьбе с османами. Докладываю: я выполнил твои пожелания. Греция теперь свободна.
– Извини, у меня не было возможности писать.
– Но где ты был все эти годы? Шервуд отправил свое последнее письмо из Бомбея. Сообщил о гибели Джона и что вы отправляетесь в Калькутту, а потом пришло известие с Цейлона о вашей гибели.
– Я выплыл на отдаленный остров в океане и прожил там пять лет среди туземцев. У меня была семья. Жена и сын. Но они погибли от огромной волны.
– Жаль, – скорбно сказал Николай. – Я бы хотел увидеть своего племянника.
– Потом я добрался до Тибета и жил в буддийском монастыре. Я много где еще был, ваше величество, всего и не упомнишь.
Император прошелся по комнате и снова встал возле окна.
– А я вот, как видишь, царствую, несу бремя власти. Иногда я тебе завидую, твоей бесшабашной удали. Вот так взять бы все и бросить, и уплыть куда глаза глядят. Путешествовать по разным странам и морям. Это ли не счастье? Но я так не могу. Чувство долга, ответственность за страну не позволяют мне сделать это. В отличие от тебя, я не мистик и не романтик. Я не люблю философии. Мне нравятся инженеры. Надо заниматься не любомудрием и поиском смысла жизни, а строить крепости, мосты и дороги. Во всем нужен точный расчет и порядок. А для этого нужна сильная власть и закон. Я есть их олицетворение в Российской империи. Ты знаешь, как меня называют придворные? Весьма поэтично – «Дон-Кихот самодержавия». В моем царствовании нет твоего блеска. Я не расширил, как ты, границы империи. За эти одиннадцать лет я присоединил только Эриванское и Нахичеванское ханства к оставленному тобой наследству. Хотя мог бы поддержать восстания балканских народов против османов и осуществить вековую мечту нашей династии – завладеть Константинополем. Но я этого не сделал. И даже вопреки имперской логике, когда нашему заклятому врагу турецкому султану пришлось совсем туго: его египетский вассал Мегмет (так в России называли Мухаммеда Али. – авт.) готов был захватить Стамбул, я пришел ему на помощь и послал наш десант на берега Босфора. Никто – ни англичане, ни французы, ни австрийцы – не поверил в мое бескорыстие. А зря. Я и поныне убежден, что народы должны быть покорны своим верховным правителям, какую бы веру они ни исповедовали: христианскую или магометанскую. Без этой покорности невозможна никакая империя.
Николай Павлович подошел к столику, на котором стояли оставленный Клейнмихелем графин с водкой и блюдо с легкой закуской.
– Выпьем за встречу? – предложил он брату.
Александр отрицательно покачал головой.
– Ты же знаешь: я никогда не любил водки. А сейчас вообще почти не пью.
– Как хочешь, – сказал император, налил себе рюмку и выпил ее одним глотком.
Потом спросил:
– Зачем ты только дал этим полякам конституцию?
Александр промолчал.
– Ты же знал, что я всегда буду чтить законы, какими бы они ни были. Это вы с Константином, потакая во всем полякам, спровоцировали их на восстание. Не было бы вашей конституции, не пролились бы реки крови. Вы просто меня подставили в очередной раз. Белоручки и чистоплюи! Наворотили дел, расплодили вольнодумцев, а расхлебывать заваренную вами кашу пришлось мне. Я удивляюсь, как меня не убили в первый день моего царствования на Сенатской площади. Я взял на себя грех и вздернул на виселице главарей бунта, а остальных отправил в Сибирь и на Кавказ. И то, что империя до сих пор цела, – это моя заслуга, а не твоя. Это мое царство!
– Я знаю, – тихо произнес старший брат.
– И зачем же ты тогда вернулся?
– Хочу умереть на родине.
– Это можно устроить очень быстро.
– И это я тоже знаю.
Николай еще налил водки, но пить не стал.
– И как ты себе представляешь свою жизнь здесь? – спросил он Александра.
– Я очень виноват перед тобой и отечеством, – тихо начал странник. – Мне нет прощения, и я готов понести любое, самое тяжкое, наказание. Ты правильно считаешь меня соучастником восстания декабристов и польской смуты. Я готов разделить участь этих людей.
– Виселица или каторга?
– Тебе решать.
Николай Павлович задумался, а потом поднял рюмку и произнес короткий тост:
– За твое здоровье, брат.
А потом спросил:
– А почему бы тебе не удалиться в монастырь и там замаливать свои грехи? Ты же ради этого оставил трон?
– Мои устремления сильно изменились с той поры, – честно признался Александр. – Бог всегда пребудет в моей душе, но монашеское послушание – не для меня. Все равно я был и останусь светским человеком, и грех гордыни мне вряд ли удастся в себе преодолеть. К тому же не забывай, что я уже отпет. Как ты представляешь себе монаха, душа которого отпета? Мне не нужно никакое богатство. Я готов к самой жалкой жизни. Роскоши материальной я предпочту богатство духа. Но все же я хотел бы жить в миру, среди людей.
Император внимательно выслушал доводы брата и решил его судьбу:
