Тебя надули, бедняжечка!
Не успел ты выйти из банка, как твоя мамаша уже позвонила по телефону в «замок» (как выражаются в Клюзо) — так ей не терпелось реализовать победу.
Дед побежал к твоему флигелю и постучался в окно.
«Моя невестка, эта бандитка, вызывает тебя к телефону», — сказал он. Очень любезно с его стороны, что он утруждает себя из-за «бандитки», ограбившей его дочиста. На его месте я бы сразу же повесила трубку. Все Летурно размазни.
Я попросила ответить, что меня нет дома, и сейчас же уехала, чтобы не обрушиться на тебя с ругательствами, когда ты вернешься. Ведь всем известно, что ты — моя слабость.
Воображаю, как горячо благодарила тебя твоя малютка коммунистка за то, что ты избавил ее от необходимости дать сражение. Дурачок! Так ты и не понял, что теперь уж ее наверняка сожрут. Помнишь стишки, украшавшие буфет в нашей детской столовой:
Котеночку никто не даст покушать,Коль он не будет старших слушать.
Ну вот и слушайтесь оба старших. А я буду загорать на солнышке.
Натали.
(Письмо разминулось со следующим, письмом III, посланным Филиппом до получения письма II.)
ПИСЬМО III
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, июнь 195… г.
Мама приехала в Клюзо раньше, чем я думал, — через два часа после моего возвращения.
«Где Натали?»
Я показал ей любезную записку, которую ты оставила на моей постели. Никаких комментариев не последовало. В ответ на просьбу объяснить все это мама только пожала плечами. Она, как и ты, заранее уверена, что я по своей бестолковости ничего понять не способен. Зато она сама принялась допрашивать меня. Что говорила Натали? Что делала? Виделась ли с отцом? Поди спроси у прислуги, в какую сторону Натали поехала. Все это говорилось зловещим тоном — ни дать ни взять сыщик из уголовного романа «черной серии». При каждом новом вопросе рука у меня вздрагивала, я все порывался прикрыть локтем лицо, словно опасался града оплеух. Ответы я давал самые несуразные. Она вошла не поздоровавшись, ушла не попрощавшись. Явилась и исчезла, как статуя командора.
Утром, в девять часов, я позвонил по телефону твоему отцу и сказал, что ты уехала. Он, очевидно, это уже знал. Я спросил:
«А как будет с нашей „операцией“? Состоится?»
«Разумеется, — ответил он. — Почему же не состоится?»
«Натали не дала своей подписи».
«Какой подписи?»
«Доверенности не дала».
«Доверенность ее не имеет никакого отношения к нашему (в голосе легкая ирония) начинанию — „Рационализаторской операции Филиппа Летурно“».
«Значит, я могу сообщить?»
«Можешь сообщить друзьям о своей победе».
Я сейчас же послал за Пьереттой Амабль. Как только она переступила порог кабинета, я подошел к ней и положил ей руки на плечи. Еще вчера я бы не дерзнул на это.
«Мы выиграли!» — воскликнул я.
Пьеретта отвела мои руки.
«Что вы выиграли?» — спросила она.
«На фабрике не будет коренных перемен. Я договорился с отчимом».
Она посмотрела на меня почти таким же холодным взглядом, как мама, и спросила:
«Какую каверзу вы еще строите?»
«Каверзу?»
«Да. Вы и ваша семейка».
«Моя сводная сестра, Натали Эмполи, мне очень помогла…»
Она не дала мне договорить.
«Что вы рассказывали матери?»
Она беседовала со мной почти таким же сыщицким тоном, как мама. Вопросы так и сыпались один за другим.
«По какому праву вы говорили с матерью обо мне? Сколько раз вы меня видели? Что вы вообразили?»
Короче говоря, выяснилось, что в прошлое воскресенье мама ездила в Клюзо, пока мы — ты, Бернарда и я — дрыхли после попойки. Должно быть, на моем лице изобразилось глубочайшее изумление, ибо «малютка коммунистка», как ты ее величаешь, прекратила допрос. С минуту она молча смотрела мне в глаза, нисколько не заботясь, какое впечатление это на меня производит, словно перед ней был зверь из зоологического сада. Потом тихонько рассмеялась.
«Решительно ничего не понимаю в вашей тактике».
«Право, тут какое-то недоразумение», — робко произнес я.
«Ну хорошо, расскажите все, с самою начала».
И она преспокойно уселась в «клубное кресло», которое я с таким трудом выцарапал у администрации АПТО.
Я рассказал ей — довольно путано, потому что она слушала в полном молчании и я из-за этого робел, — рассказал ей о первой моей поездке в Лион вместе с Нобле, о том, как Валерио проявил интерес к нашему докладу и предложениям, о сопротивлении мамы, о твоем заступничестве и об ультиматуме, который ты предъявила. Потом рассказал о вчерашнем приглашении в Лион, особо подчеркнул свою стойкость и в заключение сообщил о компромиссном предложении Валерио.
«Что вы об этом думаете?» — спросил я под конец.
«Ничего не понимаю», — ответила она.
«Чего вы не понимаете?»
«Прежде всего не понимаю, что побудило вашу сестру пойти на этот шантаж?»
«Нет, постойте, — воскликнул я, — лучше скажите, что вы думаете о тех результатах, которых я в конечном счете добился?»
«Я должна поговорить с товарищами. Очень возможно, что профсоюзу придется выступить против… — она улыбнулась, — против „Рационализаторской операции Филиппа Летурно“, Лично я буду убеждать товарищей выступить против».
Я разволновался.
«А я-то так был уверен, что доставлю вам удовольствие!»
«Но почему, почему ваше семейство так упорно желает доставлять мне удовольствие?» — воскликнула она.
«Но, видите ли, ведь…»
«В каком цехе, — прервала она меня, — в каком цехе АПТО решило провести вашу „Рационализаторскую операцию“?»
«В Сотенном цехе» (так предложил Валерио, я забыл тебе об этом написать).
«Но ведь это самый большой наш цех!»
«Я как раз и указал на это отчиму, а он мне ответил, что в Клюзо на фабрике работает свыше тысячи человек и, следовательно, только одной десятой части всего количества рабочих придется „менять свои навыки“. А кроме того, они получат прибавку к заработной плате».
«А увольнения будут?»
«Отчим дал твердое обещание, что рабочих, которые окажутся лишними в Сотенном цехе, распределят по другим цехам. Никаких увольнений не будет».
«Мы по опыту знаем, чего стоят хозяйские обещания. Почти наверняка могу сказать, что профсоюз выступит против вашей „рационализации“».
«А я-то думал, что хорошо сделал…»
Должно быть, у меня была глупейшая физиономия, как и подобает простофиле. Пьеретта опять с любопытством поглядела на меня. Потом она стала мне разъяснять, почему при капиталистическом строе за увеличение производительности на предприятиях всегда расплачиваются рабочие. Кажется, речь шла об этом, но я, по правде говоря, не слушал и понял только (единственный мой вывод из ее слов), что в рабочем вопросе политика — дело чрезвычайно сложное и ее правила мне неизвестны. Получилось у меня так же, как при игре в бридж (ты ведь знаешь, какой я плохой игрок), я, видимо, допустил какую-то грубую ошибку, а воображал, что сделал блестящий ход.
Пока моя политическая деятельница читала мне лекцию, я размышлял и пришел к следующему выводу: Валерио и мама нарочно повернули дело так, чтобы я по-дурацки выставил свое требование, нарочно «запутали» меня, и все тут меня обманывали, даже ты. А Пьеретта Амабль меня презирает, и совершенно справедливо. У меня никогда не было хорошего «аллюра».
Выйдя замуж за твоего отца, мама попала в то общество, где вращается он, то есть в среду энглизированных французов (Валерио относится к англичанам с безоговорочным восхищением, так же как мама относится к американцам, хотя он и не выражает своих восторгов с таким откровенным бесстыдством, как она). Мама тотчас усвоила жаргон этих кругов. Когда мне было тринадцать лет, она каждый вечер твердила; «У вас плохой „аллюр“, придется вас „одернуть“». Это были выражения жокеев и лошадников, и когда я это узнал, то был уязвлен до глубины души. Я решил не поддаваться дрессировке и нарочно идти плохим «аллюром», как бы наездники меня ни одергивали.
«В общем и целом, — сказала мне Пьеретта Амабль, — будь вы настоящим хозяином, вы бы сразу поняли весь смысл этой операции. Но все равно, что бы вы ни утверждали, а в вас заговорил классовый инстинкт, и вы пришли к тем же результатам». (Не знаю, верно ли я передаю ее слова, — мне плохо даются термины политического бриджа, но grosso modo [20] смысл ее слов был точно такой.)
Пьеретта Амабль меня «одернула». У нее тоже повадки наездницы. Но впервые в жизни мне было приятно, что меня «одергивают». Может быть, я не такое уж безнадежно злое животное. Кстати сказать, для Пьеретты манеры наездницы куда естественнее, чем для мамы, — в маме все время чувствуется выскочка.
«А помните, что писал Сталин? — вдруг заявил я, пытаясь с честью выйти из положения. — Он писал, что надо уметь заключать компромиссные соглашения». (Я смутно помнил, что где-то читал это.)
