— Все равно ему должны были дать Крест Виктории, — заявила Сюзан.
Она была очень возмущена этой несправедливостью. Было не вполне понятно, кто виноват, но если решение принимал генерал Хейг, то у Сюзан впервые возникли серьезные сомнения насчет его пригодности к должности главнокомандующего.
Рилла была вне себя от восторга. Это он, ее дорогой Уолтер, совершил подвиг… Уолтер, которому в Редмонде кто-то прислал белое перо. Это он, вернувшись в окоп после атаки, вновь выскочил под вражеский огонь, чтобы втащить в безопасное укрытие раненого товарища, упавшего на нейтральной полосе. О, ей казалось, она видит перед собой его прекрасное бледное лицо и чудесные глаза, какими они были в ту минуту! Как приятно быть сестрой героя! И он даже не нашел нужным написать об этом родным. В письме, которое он прислал Рилле, говорилось совсем о другом — о дорогих сердцу мелочах, которые оба они знали и любили когда-то, сто лет назад, в прежние чудесные, безоблачные дни.
«Я вспоминаю нарциссы в саду Инглсайда, — писал он. — Когда ты получишь это письмо, они уже будут цвести под прекрасным розоватым небом. Неужели они такие же яркие и золотистые, как всегда, Рилла? Мне кажется, что они должны быть окрашены в кровавый цвет… как маки, которые мы видим здесь. А с каждым новым, чуть слышным звуком весны будет появляться новая фиалка в Долине Радуг.
Сегодня на небе молодой месяц — тонкий, серебряный, прелестный, он висит над этими адскими траншеями. Увидишь ли ты его в этот вечер над нашей кленовой рощей?
Я вкладываю в это письмо вырезку из журнала с моим стихотворением. Я написал его в один из вечеров в блиндаже при свете огарка свечи… или, вернее, оно пришло ко мне там… у меня не было ощущения, что я пишу его… казалось, какая-то сила использовала меня как инструмент, чтобы записать эти строки. Такое чувство возникало у меня и раньше, но очень редко, и никогда оно не было таким сильным, как на этот раз. Вот почему я отправил его в лондонский «Спектейтор». Его напечатали, и сегодня я получил этот номер. Надеюсь, тебе оно понравится. Это единственное стихотворение, которое я написал со времени моего отъезда в Европу».
Стихотворение было коротким, проникновенным, берущим за душу. Благодаря ему имя Уолтера за месяц облетело весь мир, до самых отдаленных уголков. Его перепечатывали повсюду — в столичных ежедневных газетах и маленьких сельских еженедельниках; цитировали в содержательных рецензиях и в колонках объявлений о пропавших родственниках, в обращениях Красного Креста и в правительственных призывах вступать в армию. Матери и сестры плакали над ним; оно вызывало трепет в душах юношей; все громадное единое сердце человечества восприняло его как выражение в трех кратких бессмертных строфах всей боли, надежды, ужаса и смысла этого грандиозного конфликта. Канадский юноша в окопах Фландрии создал величайшее произведение этой войны. Стихотворение «Волынщик», написанное рядовым Уолтером Блайтом, стало классикой с момента первого появления в печати.
Рилла переписала его в свой дневник, начав им запись, в которой излагала события только что прошедшей трудной недели.
«Это были такие ужасные семь дней, — писала она, — и, хотя они уже позади и мы знаем, что произошла ошибка, горький след ее чувствуется до сих пор. И вместе с тем это была в некоторых отношениях совершенно удивительная неделя, и мне на миг было дано увидеть то, чего я никогда не осознавала прежде, — какими прекрасными и мужественными могут быть люди даже среди ужаснейших страданий. Думаю, что я никогда не смогла бы держаться так замечательно, как держалась мисс Оливер.
Ровно неделю назад она получила письмо из Шарлоттауна от матери мистера Гранта. И в этом письме говорилось, что накануне пришла телеграмма, сообщавшая страшную новость: за несколько дней до этого майор Роберт Грант погиб в бою.
Бедная Гертруда! Сначала она была убита горем, потом, спустя всего лишь день, взяла себя в руки и снова начала вести уроки в школе. Она не плакала… я ни разу не видела, чтобы она пролила хоть одну слезу… но ох, какое у нее было лицо… и какие глаза!
— Я должна продолжать работать, — сказала она. — Это мой долг.
Я никогда не смогла бы подняться до таких высот духа.
Она не говорила никаких горьких слов, если не считать одного раза, когда Сюзан сказала что-то насчет того, что весна наконец-то пришла, а Гертруда пробормотала:
— Неужели весна может прийти в этом году?
Затем она рассмеялась — таким ужасным коротким смехом, каким мог бы, наверное, рассмеяться человек перед лицом смерти, — и добавила:
— Обратите внимание, до чего я эгоистична. Я, Гертруда Оливер, потеряла близкого человека, и поэтому мне кажется невероятным, что, как обычно, наступит весна. Весна не преминет прийти, несмотря на мучения миллионов других людей… но вот мои мучения… о, как может мир продолжать существовать?
— Не осуждай себя, дорогая, — мягко сказала мама. — Вполне естественно чувствовать, что жизнь не может быть такой, какой была, после того как тяжкий удар изменил для нас весь мир. Мы все испытываем это чувство.
И тут вмешалась эта отвратительная старая кузина София. Она сидела в гостиной с вязаньем и каркала точь-в-точь как дряхлый «ворон, пророчащий беды» так ее раньше называл Уолтер.
— Вы, мисс Оливер, не в таком тяжелом положении, как другие, — сказала она, — и вам не следует принимать случившееся слишком близко к сердцу. Некоторые потеряли мужей… вот это действительно тяжелый удар; а некоторые потеряли сыновей. Вы же не потеряли ни мужа, ни сына.
— Нет, — сказала Гертруда, с еще большей горечью. — Это правда, что я не потеряла мужа… я лишь потеряла человека, который стал бы моим мужем. Я не потеряла сына… только тех сыновей и дочерей, которые могли бы родиться у меня… тех, которые теперь никогда не родятся.
— Неприлично так говорить, — сказала кузина София с возмущением, и тогда Гертруда рассмеялась вслух, таким исступленным смехом, что кузина София не на шутку испугалась.
А когда бедная Гертруда, не в силах больше выносить эту пытку, торопливо покинула комнату, кузина София спросила у мамы, не повлияло ли несчастье на рассудок мисс Оливер.
— Я пережила потерю двух прекрасных, добрых супругов, — сказала она, — но это не оказало на меня такого ужасного действия.
Да уж, разумеется, не оказало! Эти бедные мужчины, должно быть, были рады умереть.
Почти всю ночь я слышала, как Гертруда ходила взад и вперед по своей комнате. Она и прежде каждый вечер так ходила. Но никогда до такого позднего часа, как в ту ночь. А один раз я услышала, как у нее вырвался ужасный короткий крик, словно ее ударили ножом. Я не могла спать, так как страдала вместе с ней, но ничем не могла помочь. Мне казалось, эта ночь никогда не кончится. Но она кончилась, и «наутро водворилась радость», как говорится в Библии. Только это случилось не с самого утра, а ближе к вечеру. Раздался телефонный звонок, и я взяла трубку. Звонила старая миссис Грант из Шарлоттауна, чтобы сообщить, что все это была ошибка и Роберт жив; он только получил небольшое ранение в руку и находится в госпитале, так что ему — во всяком случае, пока — ничто не грозит. Ей пока не удалось выяснить, как произошла такая ошибка, но она полагает, что, вероятно, погиб какой-то другой Роберт Грант. Я повесила телефонную трубку и полетела в Долину Радуг. Я уверена, что летела — не помню, чтобы мои ноги хоть раз коснулись земли. Гертруду, возвращавшуюся домой из школы, я встретила на опушке ельника, где мы часто играли в детстве, и тут же, задыхаясь, выпалила ей все. Разумеется, мне следовало быть осторожнее. Но я совсем с ума сошла от радости, так что даже не задумалась о том, как лучше сообщить новость. Гертруда, словно подстреленная, упала прямо на землю среди молоденьких золотистых папоротничков. Я так перепугалась, что, вероятно, стану теперь более осмотрительной — по меньшей мере в этом отношении — на всю оставшуюся жизнь. Я решила, что убила ее… мне сразу вспомнилось, что ее мать скоропостижно скончалась от сердечного приступа, когда была еще совсем молодой женщиной. Мне показалось, прошли годы, прежде чем я обнаружила, что ее сердце все еще бьется. Ну и натерпелась же я страху! Прежде я никогда не видела человека, потерявшего сознание; к тому же я знала, что в доме никого нет и помочь некому, так как все ушли на станцию встречать Ди и Нэн — учебный год кончился, и они приехали домой из Редмонда. Но я знала — чисто теоретически, — как следует помогать упавшему в обморок, а теперь у меня есть и практический опыт. К счастью, поблизости был ручей, и после того, как я довольно долго изо всех сил хлопотала вокруг Гертруды, она наконец вернулась к жизни. Она не сказала ни слова о поразительном известии, которое я ей сообщила, а я не осмелилась упомянуть о нем во второй раз. Я помогла ей дойти до дома и подняться в ее комнату, и тогда она сказала: «Роб… жив», словно эти слова вырвали у нее, а потом бросилась на кровать и заплакала… и все плакала, плакала и плакала. Я еще никогда не видела, чтобы кто-нибудь так плакал. Все слезы, которые она не пролила в предыдущую неделю, хлынули из ее глаз. Она проплакала, как я думаю, почти всю прошлую ночь, но сегодня утром лицо у нее было такое, словно она испытала чудесное видение, и мы все были так счастливы, что нам было почти страшно.
