Многие ожидали, что мистер Прайор брюзгливо откажется… даже это вызвало бы изрядный скандал. Но мистер Прайор бодро вскочил на ноги, благочестиво воскликнул: «Помолимся!» и приступил к молитве. Зычным голосом, отдававшимся во всех углах переполненного зала, мистер Прайор принялся сыпать цветистыми фразами и успел произнести добрую половину своей молитвы, прежде чем ошеломленная и шокированная аудитория осознала, что слушает пацифистский призыв самого циничного свойства. Надо отдать должное мистеру Прайору: он не боялся открыто высказывать свои убеждения… или, быть может, как впоследствии говорили прихожане, просто решил, что в церкви ему ничто не угрожает и представляется отличная возможность пространно изложить те идеи, которые он не осмеливался открыто провозглашать в других места, опасаясь подвергнуться нападению толпы. Он молился о том, чтобы эта позорная война кончилась… чтобы у введенных в заблуждение армий, отправленных на бойню Западного фронта, открылись глаза на творящееся беззаконие… чтобы они раскаялись, пока еще есть время… чтобы еще удалось спасти присутствующих в зале молодых мужчин в военной форме, которых заставили вступить на путь убийства и заразили милитаризмом…
Мистер Прайор беспрепятственно добрался до этого места своей речи; и так парализованы ужасом были его слушатели, и так глубоко укоренилось в душе каждого из них убеждение о необходимости — ни при каких, даже самых провоцирующих обстоятельствах — не допускать никакого нарушения порядка в церкви, что он, вероятно, так же беспрепятственно продолжал бы ее до самого конца. Но по меньшей мере одному человеку в зале не мешало никакое унаследованное или благоприобретенное почтение к священному зданию. Норман Дуглас был, как часто торжественно заверяла Сюзан, сущим язычником. Но он был неистово патриотичным язычником, и, когда смысл речи мистера Прайора полностью дошел до него, Норман Дуглас внезапно пришел в неистовство. С настоящим ревом он вскочил на ноги с боковой скамьи, где сидел, и, глядя на присутствующих в зале, закричал голосом, в котором звучали громовые раскаты:
— Прекратите… прекратите… ПРЕКРАТИТЕ эту гнусную молитву! Что за гнусная молитва!
Все склоненные головы в церкви внезапно поднялись. Юноша в военной форме в заднем ряду невнятно крикнул «ура». Мистер Мередит протестующе поднял руку, но Нормана уже было не остановить никакими жестами. Ускользнув от жены, попытавшейся схватить его за руку, он одним бешеным прыжком перенесся к передней скамье и схватил за шиворот Луну с Бакенбардами. Мистер Прайор не «прекратил», когда ему было приказано, но ему пришлось волей-неволей сделать это теперь, так как рыжебородый Норман, буквально ощетинившийся яростью, принялся трясти его так, что у несчастного почти застучали кости. Эти встряхивания Норман перемежал потрясающе разнообразными оскорбительными эпитетами.
— Ты наглая скотина! (Рывок за шиворот.) Ты злобная падаль! (Рывок за шиворот.) Ты тупоголовая тварь! (Рывок за шиворот.) Ты вонючий щенок! (Рывок за шиворот.) Ты чумная зараза! (Рывок за шиворот.) Ты… немецкая мразь! (Рывок за шиворот.) Ты гад ползучий!.. Ты… ты…
Норман на миг задохнулся. Все были уверены, что далее, несмотря на присутствие священников, прозвучит нечто непечатное, но в этот момент Норман перехватил взгляд жены и неожиданно прибег к словам из Священного Писания.
— Ты гроб повапленный! — заревел он и, в последний раз встряхнув Луну с Бакенбардами, отшвырнул его от себя с такой силой, что несчастный пацифист отлетел к входной двери клироса. Обычно красное лицо мистера Прайора было в эту минуту мертвенно-бледным. Но, загнанный в угол, он продолжал защищаться.
— Я на тебя в суд подам! — выкрикнул он, задыхаясь.
— Подавай… подавай, — заревел Норман, снова бросаясь к нему.
Но мистер Прайор уже исчез. Он не имел никакого желания во второй раз попасть в лапы этого мстительного милитариста. На одну минуту Норман неуклюже, с торжеством обернулся к церковной кафедре.
— Не смотрите вы так ошарашенно, пасторы, — проревел он. — Вы не могли сделать этого… никто и не может ожидать ничего подобного от служителей церкви… но кто-то должен был это сделать. Вы ведь и сами рады, что я его выбросил отсюда… нельзя было позволить ему продолжать ныть, выть и тявкать, подстрекая к мятежу и измене — да, к мятежу и измене… так что кто-то должен был принять меры. Я был рожден для этого часа… пришло наконец мое время сказать нужное слово в церкви. Теперь я смогу сидеть тихо еще шестьдесят лет! Продолжайте ваше собрание, пасторы. Я думаю, вам больше не досадят никакими пацифистскими молитвами.
Но дух набожности и благоговения уже исчез. Оба священника осознали это, а также и то, что у них нет другого выхода, кроме как тихо завершить собрание и позволить возбужденным людям разойтись по домам. Мистер Мередит обратился с несколькими серьезными словами напутствия к юношам в военной форме, а мистер Арнольд произнес несвязное благословение — по меньшей мере сам он чувствовал, что оно было несвязным, так как он все еще видел мысленным взором громадного Нормана Дугласа, трясущего за шиворот толстого, самодовольного, маленького Луну с Бакенбардами, как громадный мастифф мог бы трясти щенка-переростка. И мистер Арнольд знал, что та же самая картина стоит перед мысленным взором каждого из присутствующих. В целом, едва ли можно было однозначно утверждать, что совместное молитвенное собрание прошло удачно. Но его вспоминали в Глене св. Марии и тогда, когда десятки других собраний, прошедших мирно и с соблюдением всех традиций, были совершенно забыты.
— Никогда, нет, никогда, миссис докторша, дорогая, не назову я Нормана Дугласа язычником, — заявила Сюзан по возвращении домой из церкви. — Эллен Дуглас вполне может гордиться мужем в этот вечер.
— Поступку Нормана Дугласа не может быть никакого оправдания, — сказал доктор. — Прайора следовало сурово игнорировать до конца собрания. Потом с ним разобрались бы его собственный священник и прихожане. Это было бы правильно и разумно. То, что учинил Норман, было совершенно неприлично, скандально и возмутительно, но… честное слово, — доктор вскинул голову и негромко рассмеялся, — честное слово, Аня, он доставил всем такое удовольствие!
Глава 21
«Любовные истории отвратительны!»
«Инглсайд, 20 июня 1916 г.
Мы были так заняты в последнее время, и каждый день приходили такие волнующие новости, хорошие и плохие, что у меня несколько недель не хватало ни времени, ни спокойствия духа, чтобы делать записи в дневнике. Я хотела бы вести его регулярно, так как папа говорит, что дневник военного времени будет очень интересным документом, который я смогу передать потом своим детям. Но беда в том, что мне нравится записывать в этой славной старой тетрадке кое-что очень личное, и, возможно, я не захочу, чтобы это читали мои дети. Я чувствую, что буду гораздо более педантична в вопросах соблюдения приличий там, где дело касается их, чем там, где оно касается только меня!
Июнь начался еще одной ужасной неделей. Австрийцы, казалось, вот-вот прорвут фронт и вторгнутся в Италию; а затем пришли первые ужасные известия о Ютландском сражении[93], где немцы, по их утверждениям, одержали большую победу. Сюзан была единственной, кто им не поверил.
— Уж мне-то не рассказывайте, будто кайзер нанес поражение британскому флоту, — сказала она, презрительно фыркнув. — Немцы лгут, и в этом вы можете быть уверены. — И когда несколько дней спустя выяснилось, что она права и что это была победа британцев, а вовсе не поражение, нам пришлось выслушать невероятное количество всяких «я же говорила», но мы вынесли их без особых страданий.
Только смерть Китченера смогла вывести Сюзан из равновесия. Впервые я видела ее совершенно лишившейся присутствия духа. Мы все тяжело переживали этот удар, но Сюзан впала в отчаяние. Новость поступила вечером по телефону, но Сюзан не хотела верить, пока на следующий день не увидела заголовок в «Энтерпрайз». Она не заплакала, не лишилась чувств, не впала в истерику; но она забыла посолить суп, а такого на моей памяти с ней еще никогда не случалось. Мама, мисс Оливер и я плакали, но Сюзан посмотрела на нас и сказала с мрачным сарказмом:
— Кайзер и его шесть сыновей живы и здоровы. Значит, мир не совсем опустел. Так о чем же плакать, миссис докторша, дорогая?
Сюзан оставалась в этом состоянии оцепенения и безнадежности двадцать четыре часа, а потом появилась кузина София и начала выражать ей соболезнования.
— Ужасная новость, не правда ли, Сюзан? Нам лучше готовиться к худшему, так как теперь оно неизбежно. Ты сказала однажды — я хорошо помню твои слова, Сюзан Бейкер, — что ты всецело полагаешься на Бога и Китченера. Ах, ну вот, Сюзан, теперь остался один Бог.
