Наконец, с почти часовым опозданием, подъехал Пётр, за его возком следовало восемь карет с иностранными послами, приглашёнными на это необычное, но совершенно официальное мероприятие. Царь с выражением бесконечной скуки на помятом лице, закрываясь краем своей голландской шляпы от резких снежных порывов, поднялся по широким ступеням на трибунное возвышение, вольготно устроился на своём троне. За ним поднялись, о чём-то тревожно переговариваясь, иноземные послы.
Пётр махнул рукой, тут и там зазвучали громкие голоса: это дьячки и специальные глашатаи, забираясь на переносные лавки, во весь голос зачитывали все прегрешения и провинности преступников, приговорённых к страшной смерти. Дружно зазвенели церковные колокола, после чего солдаты в форме Гордоновского полка стали заводить на помост обнажённых по пояс стрельцов, руки которых были заведены за спины и крепко скованы там цепями.
Вот уже все приговорённые были поставлены на колени, а их головы положены на плахи. Царь поднялся с походного трона, поднял руку вверх, дождавшись гробовой тишины, весело объявил:
– Смотрю, палачей у нас явно не хватает: ворогов казнимых раза в два больше будет. Велю: каждому снести по две головы! Кто ослушается, тот познает мой гнев царский! Что застыли? Можете начинать! Охранитель мой верный, покажи другим пример!
Зло сплюнув в сторону, Егор поднялся на помост, прошёл к дальней правой колоде.
«Наплюй на всё и не думай ни о чём! – вдумчиво посоветовал внутренний голос. – Тупо взял в руки топор: удар, разворот направо, два шага, второй удар. Потом, не глядя по сторонам, спрыгнул с помоста и ушёл… Переживаниям душевным предашься где-нибудь в другом месте, уже без свидетелей…»
Он, сильно упёршись ногой в плаху, вытащил топор из её торца, примерился, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов…
– Эй-эй! – неожиданно донёсся недовольный голос Петра. – Алексашка, мать твою! Куда – без команды? Жди, не самовольничай у меня…
Егор, болезненно передёрнувшись, бросил топор на деревянный настил, непроизвольно посмотрел вниз: прямо на него с плахи таращился – с совершенно неописуемым ужасом выпуклый серый глаз, на ресницах которого повисла крупная и прозрачная слеза…
– Чтоб вас всех – да по-разному! – негромко ругнулся Егор, еле сдерживаясь, чтобы крепко не заткнуть уши пальцами.
Вокруг творилось что-то невообразимое: грязная матерная ругань, тоскливый вой, жалобные причитания, кто-то громко и безудержно блевал, Яков Брюс потерял сознание, и солдаты уволокли его безвольное тело куда-то в сторону…
Команды на начало казни всё не поступало, голова у Егора закружилась, перед глазами, сливаясь в самые различные геометрические фигуры, заплясали цветные пятна…
Вдруг что-то изменилось: опять послышались певучие голоса глашатаев, совсем рядом с ним кто-то принялся громко, с явным облегчением, истово возносить благодарности Святому Андрею и Святому Георгию…
– Что случилось? – спросил Егор у своего соседа, боярина Буйносова, который мелко крестился и без устали клал поясные поклоны – словно забавная детская игрушка «Ванька-встанька». – Да остановись ты, уважаемый! Толком говори!
– Государь милует злодеев! – радостно объявил Буйносов, и по его щекастой физиономии потекли частые счастливые слёзы…
Вечером за дружеским столом царь очень довольный сам собой, громко вопрошал:
– Что, хорошо я придумал? И своих людей проверил: у кого какая закалка, кто предан мне по-настоящему, а кто – только на словах сладких. Да и послам иноземным показал, что в России нынче не варвары живут кровавые… Пусть теперь весной наше Великое Посольство в Европах принимают с почестями, как равных себе! Вот и выпьем за это! До краёв наполняйте ваши чарки и чаши…
В конце застолья Егор поинтересовался у Ромодановского судьбой прощеных стрельцов. Князь Фёдор громко рыгнул и, печально вздохнув, ответил:
– По бумагам считается, что их отправили в Таганрог – возводить морской мол, за которым корабли смогут пережидать шторма осенние. То – по бумагам… Не, охранитель, уже на завтрашнем рассвете закопают мои люди стрелецкие мёртвые тела в овраге далёком, подмосковном. Пётр Алексеевич врагов своих не прощает, никогда…
Глава тринадцатая
Неизвестные враги
После долгих раздумий Егор решил, что Санька должна непременно рожать в Москве. Рассуждал он примерно так:
«Да, воздух в первопрестольной тот ещё: дымно, чадно, навоз конский кругом, кучи нечистот – вперемешку с золой и недогоревшими углями – беспорядочно разбросаны по улицам. Это не говоря уже о трупном запахе – от гниющих тел повешенных воров и разбойников, которые месяцами болтаются в своих петлях, пока не превращаются в скелеты в обносках. Ещё очень сильно досаждают блохи, тараканы и клопы: сколько ни сторожись, сколько ни изводи их, всё равно снова появляются, наползают откуда-то, словно по мановению чьей-то волшебной палочки. В Александровке-то жизнь гораздо чище, приятней и сподручней: воздух – натуральная небесная амброзия, противных насекомых гораздо меньше, молоко парное – хоть коровье, хоть козье, свои свежайшие овощи и фрукты… Только вот ещё есть вопрос безопасности. Сейчас-то под Воронежем спокойно, никаких сообщений о крестьянских бунтах и восстаниях давно уже не поступало. Но планируется, что Великое Посольство пробудет за границей больше года. Целый год моя жена и дети будут находиться в заштатной деревне – под охраной всего пяти пожилых солдат? Нет, так не пойдёт! В Москве вот целый полк – будет с радостью и прилежанием присматривать за семьёй своего полковника… Да и доктора какие-никакие в Москве присутствуют, помогут – чем смогут, хотя, коновалы они все приличные, которые только и делают, что напускают на себя избыточную важность. Понтярщики дешёвые… Кстати, не задуматься ли нам о пенициллине? А что тут хитрого? В основе пенициллина лежит плесень обычная… Этого добра в России – завались, хоть ешь одним местом известным! Надо будет Брюсу сказать, пусть, бездельник, займётся на досуге…»
Жена поспорила немного – чисто ради приличия, но всё же согласилась переехать. В середине ноября, недели за три-четыре до родов, они окончательно перебрались в белокаменную. Ехали санным путём, по уже хорошо наезженному зимнику. Внутри возка была заботливо уложена толстенная лебяжья перина, возлежа на которой, Санька доехала до Москвы просто прекрасно, не испытав совершенно никаких затруднений. Более того, уже на следующий день она в сопровождении пожилой горничной-немки (Лефорт расстарался, выписал из самого Берлина) отправилась по купеческим торговым рядам – скупать самые различные ткани. В тот же вечер две специально нанятые опытные мастерицы были усажены за работу: изготовлять нехитрый детский гардероб. Егор тоже внёс свою посильную лепту, сделав развёрнутое предложение по широкому использованию марлевых, в данном случае – одноразовых (раз деньги позволяли) подгузников…
Понимая, что до родов остаётся совсем мало времени, он послал денщика за Карлом Жабо. Тут всё было совсем неоднозначно. По законам жанра француза следовало уже давно и совершенно безжалостно убить. Доктор сделал просимое: убедил Петра, что тому нельзя иметь никаких (и никогда!) интимных отношений с русскими женщинами, благодаря чему Егору и Саньке не пришлось бросаться в скоропалительный побег, шансы на успешность которого были минимальными… Но теперь француз был очень и очень опасен. Расскажи Жабо царю об этом наглом, хотя и элегантном обмане, тут такое бы началось, представить страшно… Но, видимо, душа у Егора ещё не успела окончательно зачерстветь в этом жестоком и безжалостном семнадцатом веке, вот он и тянул с отдачей соответственного приказа. И сейчас, принимая решение позвать Жабо в качестве врача, принимающего роды у своей жены, Егор понимал (пусть и на уровне подсознания), что тем самым он подписывает французу однозначное помилование…
Роды прошли успешно и спокойно, Санька держалась просто молодцом, беспрекословно выполняя все команды Карла Жабо: тужилась, когда было надо, сильно вдыхала-выдыхала, расслаблялась… Французу ассистировала пожилая немка из Кукуя, сама рожавшая в этой жизни более десяти раз, Егор же выступал сугубо в качестве взволнованного и нервного зрителя.
Выскочил первый ребёнок – крохотный, мокрый, красный, с чёрным пушком на голове.
– Девочка! Подвижная и здоровая девочка! – громко объявил Жабо, бережно обтирая младенца льняной простынкой.
Вторым, буквально через три минуты, вышел крепкий и толстощёкий мальчуган, счастливая Санька устало улыбнулась и попросила кваса…
Через три дня заехал Пётр – с поздравлениями и подарками, звонко расцеловал в щёки Саньку, облачённую во французский модный пеньюар нежно-персикового цвета, постучал по спине и плечам Егора, с интересом взглянул на лица ребятишек, мирно сопящих в своих колыбельках.
