лабораториям и шахтам бежали люди с оружием. У него был только один выход – бежать в другую сторону, к вышкам, болотам и способной убить его в один миг волне.
* * *
Утро выдалось яркое: солнце стояло низко и, подсвечивая начинающую желтеть листву, зажигало вокруг тысячи солнц. Эн проснулся от того, что Кью водила маленьким пальчиком по его шраму. Ему стало щекотно, и он открыл глаза. Она так сосредоточенно изучала его ставшую в один момент очень напряженной шею – карие глаза олененка распахнуты, губы собрались в трубочку, пальчик нежно, но упрямо прощупывает шрам, – что ему захотелось рассмеяться, хотя все тело напряглось, и рука дернулась сбросить маленькую, любопытную ладошку.
– Знаешь, что я думаю, – громко и уверенно вдруг сказала Кью, – что нет там у тебя никакого чипа!
– Как это нет, моя хорошая? Тебе бы просто хотелось, чтобы его не было. И мне бы тоже очень этого хотелось, но… – Эн улыбнулся девчушке и привстал, разминая затекшие плечи.
– Но ты его разве видел? – не унималась Кью, хитро поглядывая исподлобья.
– Я тоже про это думала, – вдруг резко повернулась к ним Хо, приладив котелок с водой на костер. – Я все не могла понять: что не складывается. А не складывается само место. Почему шея, не голова? А знаешь, почему? Потому что в тех условиях они сто процентов не смогли бы сделать операцию на мозге, вживив вам реальный чип так, чтобы вы после этого не стали калеками, да еще и поставить это на поток. Ведь вы им были нужны как рабочая сила. Все наверняка приходилось делать быстро, дешево и без особых рисков. А на шее – не страшно, если не задевать вену или артерию. Мышцу надрезали, потом зашили – все. Ну а дальше психотропные препараты, психическая обработка, и любой поверит во все что угодно. Понимаешь?
– Не очень. Но как же… Они же говорили, предупреждали, показывали людей, которые, расцарапав шею… – Эн взволнованно поправлял сползающую с шеи истертую ткань.
– Ну а что они еще должны были делать? Вас много, вы – крепкие мужчины, которые в любой момент могли восстать против режима. Как-то же надо вас было удерживать, запугивать. Ведь если вы сильно боитесь, то ничего и не станете задумывать. Будете продолжать работать, а только это от вас и требовалось.
– Хорошо, даже если все так, как ты говоришь, то как мы можем это проверить?
– Как проверить? Вскрыть твой шрам и убедиться, что там ничего нет. Тогда, возможно, тебе полегчает, и ты сможешь идти с нами дальше, – Хо улыбнулась, отряхнула юбку и поправила волосы.
– То есть ты просто разрежешь мне шею, чтобы в чем-то там убедиться? – Эн нахмурился, и ему захотелось отодвинуться от нее подальше.
– Послушай, я понимаю, что все это звучит дико. Но все, в чем мы давно живем, – сплошной бесконечный кошмар. Все это, – она обвела рукой кругом, – дикость. Мы живем, как лесные звери, боимся любого шороха. Мы не знаем, куда мы идем (между прочим, по твоей милости), не знаем, придем ли вообще куда-то, где будет лучше. Каждого из нас в любой момент могут убить звери или люди. Нас всего трое взрослых, у нас шесть патронов и копье. С нами маленький ребенок, которого мы должны защищать. Скоро начнутся заморозки, а у нас нет теплой одежды. Продолжить?
Эн сначала растерялся от такого напора, а потом разозлился:
– Вы можете идти, я же вас не держу!
– Эй, мелкая, отстань от него, смотри! – подошедшая Баста с торжеством бросила к костру двух птиц с коротким хвостом и белым хохолком на круглых головах. – Видала? Тетерев! Я добыла нам дичь! Прямо в тему, как ты про дикость тут распространялась. Тебе дикость, нам дичь! – и довольная Баста засмеялась собственной шутке.
Все отвлеклись на обработку и приготовление птицы. Но напряженное молчание не разрядили ни вопросы Кью о том, с кем остались детки этих тетеревов, ни песни довольной Басты. В какой-то момент Баста отправила Кью и Эн за дровами, а сама подсела к Хо:
– Слушай, ты это… на мужика не дави. Ну кому хочется вдруг овощем стать? Давай так: соберем ягод и сделаем из них сивуху, ну знаешь же, как для нашей царицы делали? Напоим его, да и чиканешь ему по шее, пока он в отключке будет. Меня только не проси, я-то брюхо хоть медведю, хоть волку распорю, а живого человека нет – не смогу, страшно мне.
– Не буду я ничего от него втайне делать, неправильно это, так нельзя. По-человечески надо как-то. Может, подумает и сам решит. На все время нужно. Он долго жил в уверенности, что его жизнью какие-то чипы управляют. Как ему быстро начать по-другому думать? Мы что, будем как эти, за периметром, тоже его обманывать и использовать?
– Так это для его же пользы! Ладно, добренькая ты, ну хоть не дура. Я-то думала, что дура, не любила тебя и выкормыша твоего. А вы ничего такие, живете по понятиям. Но сивуху давай все же сделаем, пригодится, мало ли, – Баста встала, по-дружески хлопнув Хо. И вдруг удивилась хрупкости этого тонкого женского плеча, как будто только сейчас ее осознав. «И правда – как она, такая тонкая да нежная, в этой дикости выживает?» – меланхолично подумала Баста, удивившись собственному состраданию.
* * *
Хо сморило к вечеру – вдруг навалилась какая-то усталость. Прошлой ночью Кью плохо спала – металась, кричала, ей снились кошмары, и мать то и дело просыпалась, укачивая дочку и гладя ее по голове. Поэтому сейчас, пригревшись возле костра и чувствуя теплое закатное солнце на своем лице, она задремала, улетая во сне в то время, когда еще вместе с Сапом они, молодые и беззаботные, ходили к озеру загорать и кататься на лодке. Вода была гладкая, лодка быстро скользила, Сап лучезарно улыбался ей и греб, тихо опуская весла в тишину: плюх, плюх, плюх… Если бы тогда она знала, что это последнее счастливое лето в их жизни, она бы… что? Удержала этот день? Заставила бы его замереть? Предпочла бы умереть? Но тогда бы не было Кью. Не случилось бы самого удивительного события, после того как весь ее прежний мир рухнул, – она бы не стала матерью этой девочки.
Проснулась Хо от холода. Солнце уже почти село, оставляя вместо себя лишь сумерки и холод. Кто-то, видимо, Эн, прикрыл ее всем, что было, но холод все равно пробрался до самых костей. Эн тоже дремал рядом,
