Вечером, как обычно, я выступила перед общиной, и Рита потащила меня ужинать.
Мы оказались в богато отделанном псевдо-трактире, теплом, деревянном, со шкурами на стенах, с чучелами медведей и оленей. Что действительно было там милым и необычным: с появлением новых гостей они выпускали кроликов, живых кроликов, которые бегали под столами, выпрашивая у обедающих кусочки еды.
На резных антресолях гуляла какая-то простая сердечная компания с аккордеоном и гитарой. И мы, которые, собственно, хотели поговорить, должны были докрикивать друг к другу отрывистые фразы.
Она курит тонкие длинные сигареты, одну за другой — вдова Мити Красина, еще молодая, прелестная женщина, мать четверых сыновей. У нее худощавое улыбающееся лицо, мимика такая. Улыбаясь, говорит о том, как спасалась от тоски после Митиной гибели, как должна была забрать из полиции машину, залитую Митиной кровью. Улыбаясь, рассказывает, как в последние страшные месяцы добиралась с работы в поселение Алон Швут — домой, к сыновьям…
— Знаешь, — говорит она, улыбаясь, — иногда мне кажется, что все это было в прошлой жизни, и не со мной. А иногда кажется, что это было вчера…
Сыновьям Мити — старшему 16, младшему — 10. Малыш, конечно, отца не помнит, ведь ему не было и двух лет, когда убийцы подстерегли Митю ночью, на шоссе, — но ему важно, что старшие братья, вспоминая об отце, всегда включают малыша в воспоминания, и он вроде все помнит тоже…
— Прости, — сказала я, — не помню, убийц нашли?
— Да, их настигли. Они сгорели в машине…
— Ты ездишь без оружия?
— У меня нет оружия, — сказала она. — У Мити оружие было… Кого это спасает?
Веселая компания вскоре спустилась с антресолей и стала отплясывать неподалеку от нас с таким щедрым здоровым усердием, что я невольно отворачивалась от оживленного, страдающего лица молодой женщины напротив и смотрела на отплясывающих, кружащихся в пьяном веселии теток.
Наконец мы расплатились и вышли. Кроликов, видимо, загнали в клетки. А может, плясуны распугали их по углам…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В аэропорту меня встречал Слава.
— Как дела, Слава? Синдикат на месте?
— Да что ему сделается… Он вечный… — подхватил сумку, повел меня к выходу, приговаривая:
— Вчера опять какая-то группа ваших военных в штатском приезжала. Говорят, генералы, важные чины… А я смотрю, Ильинишна… какие-то они у вас там простые ребята: рубашки расстегнуты, галстуков в помине нет, смеются, как дети… Всему удивляются и все им до фиолетовой звезды… Ну, чисто, как говорит Рогов, клоуны. Опять кто-то из них в гостинице пачпорт оставил, гоняли нас дважды в аэропорт… У меня вот у самого кавардак в доме: супружница законная лежит с приступом остеохондроза: скукожилась, зацементировалась, засалилась. Ну, рекомендовали ей тут одного командировочного экстрасенса. Пришел он, уложил ее на пол, стал над нею эдак руками помавать… Я обошел кругом, смотрю — ее перекосило всю: сейчас либо помрет, либо враз излечится. Оказывается, прямо перед ее лицом этот факир своими штиблетами перебирает. А носочки у него позапрошлогодние, видать… Приезжий человек, у шурина остановился, а у того — то ли воду отключили, то ли очередь в ванну из жильцов всей квартиры…
— …есть еще один факир, Кикабидзе…
— Певец?
— Нет, другой… Говорят, помогает…
Я села в машину и под говорок Славы, под куплеты «Русского радио».
…А мой кура-а-тор, районный психиа-а-тор,дал направленье мне на промискуитет…
Тут же уснула, просыпаясь на светофорах и ловя сквозь сон какие-то обрывочные его фразы, перемешанные с передачей «Святого распятия», прерываемого музыкальной программой «Русского радио».
— …как только выпадут дня два свободных, я шасть — в деревню… колодец там чи-истый, глубо-окий, — душевные места. Туристы, вот, суки: где присел, там и нагадил… Ты ж видишь, гад, что это колодец, место святое, что ж ты бейсболкой воду черпаешь, всякий там свой ботинок полощешь! Ты ж не харкай веером, подлюга!
— …тут, главное, не зарываться… Они, менты, лихоимцы, ночью на грабеж выходят… Там у них фуражки летят будь здоров… Там они их моют постоянно… Опять же какой-то биддинг вперли…
— «…наставления мирянам и инокам преподобного Серафима Саровского: «сердце не может иметь мира, доколе не стяжет сей надежды. Она умиротворит его и вольет в него радость. О сей-то надежде сказали Достопоклоняемые иСвятейшие уста: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Я упокою вас»…
— …одного только за всю жизнь помню… «давай, говорит, в сберкассу…» Сейчас, думаю, я тебе тут в сберкассу огородами побегу… Сую ему полтинник, говорю — «все, друг, давай на этом помиримся…» А он: «никогда ни у кого не брал и брать не собираюсь…» Ну и заставил меня в сберкассу бежать. Этот случай я единственный помню. Вот он мне в память врезался медально…
— …ну и расстался я с некоторой толикой денег, да тут уже ни хрена не попляшешь. Если б я еще аскетом был, вина и женщин бы чурался… а так, думаю…
…Но в эту н-о-о-очь под сенью сонных стр-у-у-уйЯ всё-о-т-ки вырвал первый поцел-у-у-уй…
…Вдруг Слава заговорил на иврите быстро и гладко. Но как-то неразборчиво. Смотри-ка, подумала я сквозь дрему, вот что значит — опыт работы в Синдикате, помноженный на природные способности.
— …Ильинишна!
Я открыла глаза. Темно, в окне машины — тусклая лампочка под козырьком подъезда. Слава сострадательно заглядывает мне в лицо.
— Пошли, отконвоирую вас до хаты.
— Не надо, Слава, я сама.
— Там у вас темно, вроде…
— Зато пожара нет…
…В подъезде кто-то вывернул или разбил лампочку. Я достала свой лазерный фонарик-крошку (десять лет гарантии) и, высвечивая перед собою красный кружочек на полу, стала осторожно подниматься по шести ступеням, на первую площадку; повернув к лифту, наткнулась на кого-то тяжело сопящего, громко рыгнувшего от столкновения. И — выронила фонарик.
— Что?! Вам кого?!
Кто-то большой, распространяющий тяжелый запах, молчал и перетаптывался…
— П-позвольте… — проговорила я прыгающими губами… — Позвольте… пройти…
Тут приоткрылась дверь соседней квартиры, и женский голос сердито позвал из щели электрического света:
— Альфа! Альфа, сволочь поханная, — домой!
…В лифте я прислонилась к стене и медленно съехала на свою сумку…
— …А у нас тут новое развлечение, — сказал Борис, когда я вышла из ванной…
После его слов зазвонил телефон. Три часа ночи! Я инстинктивно рванулась — к трубке, но муж удержал меня.
— Не бери! Это он.
— Да кто — он?!
— Какой-то общительный псих. Звонит без продыху весь вечер и вот уже полночи. Не подходи, когда-нибудь ему надоест.
Действительно, звонок умолк. Но минут через десять, — мы уже легли и свет погасили, — зазвонил опять.
— Нет, ну это же не может продолжаться вечно!
Я вскочила, решительно и молча сняла трубку.
Там помолчали, сопя… Потом невнятный мужской голос пробормотал, вздыхая:
— О, святой Базилик, святой Базилик… не в то же сил по краю пить кровушки густой народной нять то краше… — и скатился в вялое бормотание…
— Вам кого? — сурово спросила я. — Вы понимаете, что сейчас глубокая ночь?
Он вздохнул и опять заволок монотонное бормотание с всплывающими мутными островками слов.
Я положила трубку. Борис стоял рядом в трусах, нервно поглаживая лысину.
Опять звонок.
— Послушайте! — рявкнула я, срывая трубку, — вы что, по милиции соскучились?
Это предположение, по-видимому, его развлекло. Он забормотал громче и возбужденней…
Я бросила трубку. Отключила телефон. Мы легли и часа два еще обсуждали — что бы это могло такое быть? Несчастный шизофреник? Развлекающийся подросток? Служака, скучающий на прослушке?
Утром, едва включили телефон, он злорадно зазвонил, словно подстерегал это мое движение — руки к розетке.
Монотонным отрешенным голосом псих — так казалось — читал по книжке, вернее, по нескольким, разложенным перед ним, книгам. Выхватывал слова, отдельные фразы, лепил их на скорую руку… «Спасите Конкорд… — сказал он мне на этот раз, — спасите Конкорд…»… Иногда, впрочем, внятно отвечал на вопросы. Хотя и несколько односложно.
…Главу департамента Бдительности я застала на карачках перед воротами детского садика, изучающим днище нашего синего «форда». На углу у «Гастронома» стояли три местных алкаша и с обалделыми лицами следили оттуда за странными действиями лысого «азера»…
— Шая, — сказала я, — свистать всех наверх! Наконец-то у нас неприятности!
Он вскочил, отряхивая брюки на коленях.
Я принялась подробно и в лицах, копируя интонации нашего телефонного взломщика, рассказывать всю историю, предвкушая бурную реакцию Шаи и не решаясь признаться себе, что давно ждала такого вот момента, — поглядеть, каковы будут действия нашей хунты в полевых условиях.
