Когда закончила, он строго проговорил:
— Все очень серьезно, Дина! Мы не можем игнорировать твой случай! Неизвестно — кто этот тип и что он затевает. Мы обязаны отнестись к данному факту со всей ответственностью!
— Отлично, — сказала я, — вперед! — и пошла к проходной.
— Ты должна немедленно обратиться в милицию! — закричал он мне в спину. Я обернулась. На коленях его была грязь. Лысина сверкала. Насупленные брови перса чернели на лице яркой приметой. Он отлично продавал бы цветы на всех московских рынках.
За его спиной, у «Гастронома», под щитом «Пойми красоту момента» отдыхал в блевотине сильно побитый мужчина.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл psih
«…к восторгу нашей дочери и всего моего департамента, история с телефонирующим психом приобретает детективный оборот. Рассудительный Слава говорит, что надо на „Горбушке“ купить определитель номера, застукать этого весельчака и… — И что? — спрашиваю я Славу. Тот отвечает: — …а вы, Ильинишна, не задавайтесь тяжелыми вопросами бытия. Вы номерочек узнайте, а там уж я возьму дело в свои руки, и колбасить его будут не по-детски.
Я, конечно, не могу допустить Славиного самоуправства. Но после бессонной недели он буквально силой повез меня на «Горбушку», за пять минут определитель был куплен и еще за пять минут, — после возвращения домой, — заветный номер был считан с этого замечательного приборчика.
На работе Женя полезла в справочную Интернета — разыскивать данные абонента, и через минуту воскликнула:
— Вот это да-а-а-а! Угадайте фамилию вашего психа!
Все мои вразнобой стали орать из обеих комнат: Шапиро! Рабинович! Черномырдин! Путин! Я сказала из своего кабинета:
— Буонарроти.
Женя отозвалась:
— Ну, почти. Ре-вер-дат-то!
Все заорали — не может быть! Женя, как всегда, — пожалуйста, убедитесь. Все кинулись к экрану и — пожалуйста, убедились. Ревердатто В.Д.
— Наверняка еврей, — заметил Яша, забредший на огонек. — Давай поможем ему взойти?
Дома я сразу набрала сакральный номер с намерением напугать, пригрозить, растоптать — (большие были планы, роскошная обличительная речь)… услышала знакомый депрессивный голос и в жуткой тоске проговорила что-то вроде:
— Ревердатто, сука, ты нас достал! Еще раз позвонишь — приеду с ментами.
Он позвонил секунд через двадцать.
— Ментовка?! Ментовка?! — выкрикивал он, — одна тут чисто как жидовка метит в бахрому на парус…
И мы повлеклись в ближайшее отделение милиции…
Там все, как было пятнадцать лет назад. Двухэтажный особняк в аварийном состоянии, на полу — продранный линолеум, сверху падают куски штукатурки, на крыльце несколько служивых стоят, курят. Нас посылают к следователю по уголовным делам, по фамилии Пурга — словно для моей Базы данных. После всяческих объяснений, уговоров и посулов, он соглашается с каким-то еще своим подручным смотаться к нашему психу, по предлагаемому адресу, на улицу академика Амбарцумовича… Боря мрачен и все пытается у меня выяснить — зачем мы едем? И кого тот должен испугаться, если он псих? И что будет дальше?
Угры всю дорогу рассуждают, что парень, конечно, шизофреник: сезонное обострение. Долгая беседа на эту увлекательную тему. Потом оба задают вполне дикие вопросы об Израиле. Например, едят ли там помидоры? Подручный Пурги оборачивается к нам и спрашивает — а вы евреи?
Боря:
— Да.
Тот:
— А вы хорошо говорите по-русски!
Наконец приезжаем к логову Ревердатто, на улицу Академика Амбарцумовича.
Милиционеры велят, чтоб мы сидели в машине, а то мало ли чего — шмальнет через дверь… Сами входят в подъезд…
Мы сидим, смотрим в окна на двор… Шестнадцатиэтажный унылый блочный дом серого цвета, швы между панелями заделаны черной смолой. Если б я жила в таком доме, говорю я, то тоже звонила бы всем с безумными речами.
Боря в ответ: а ты, собственно, и жила в таком доме. В каком же еще, на улице-то Милашенкова?
Вышли они минут через десять, и сразу стала ясна вся никудышность этой затеи. Ревердатто не пустил их, сказал через дверь:
— Таких, как я, не забирают. Я социально не опасен. У меня справка, вторая группа инвалидности…
И они, мол, не имели права войти… Интересно, как это наш псих так замечательно выстроил защитную речь?.. И никаких тебе Конкордов, и никаких святых Базиликов…
Словом, идиотская экспедиция… Назад ехали в молчании, дипломатических бесед про помидоры больше не затевали. Впрочем, они не виноваты. Никто не виноват.
Теперь на ночь мы отключаем телефон, а днем первым делом смотрим на определитель номера. Если высвечивается номер нашего психа, тот, кто подошел, кричит на весь дом: «Ревердатто!» — тоном, каким оповещают о летящем снаряде. Но я, по своей рассеянности и замученности, иногда забываю глянуть в узкий серый экранчик на подоконнике и беру трубку, — и тогда, ужасно обрадовавшись, что дозвонился, услышан, услышан! — он торопится рассказать мне весь странный, тревожный, диковинный мир, который обрушивается на него каждое утро.
Он стал тенью нашего здешнего существования.
Шлейф безумия волочится за всей этой жизнью в Москве…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава восемнадцатая. «Наша высокая стезя…»
…Прямо с утра ко мне пробился очередной писатель.
Вообще, я не любила утренних посетителей. В эти часы я включала компьютер, открывала почтовую программу и инстинктивно вжимала голову в плечи: казалось, на меня обрушивался изрядный кусок небесного свода. Помимо ежедневных, еженедельных и ежемесячных рассылок многих организаций, институтов, клубов и других сообществ, помимо приглашения на установочный пленум какого-нибудь нового, Еврейского Балтийско-Финского Конгресса за подписью Гройса; помимо служебных писем из разных департаментов в Центре; помимо ежедневных дурацких сообщений, что какой-нибудь Павел Росанович Ли зачем-то — для рифмы, наверное, — принадлежит к потерянному колену Нафта-Ли («Нафтали — олень прыткий, говорит он речи галантные…») и прочая, прочая, прочая… на голову мою рушились — как отколовшиеся от скалы камни, — отдельные вопли-воззвания, письма-доносы, приглашения на какие-нибудь совсем уж необычные мероприятия.
Сегодня, например, обвалилось приглашение на акт самосожжения у здания Верховного суда РФ от Зайнутдинова Рафаэля Ибрагамовича, проживающего в Тюменской области, Нижневартовский район, поселок Излучинск… «Это не суицид, — писал он — Это — протест против диктатуры беззакония, диктатуры коррупции»…
В первые дни, получая подобные письма, я вскакивала, чтобы бежать, предупреждать, предотвращать… кого? что?.. Но вскоре обессилела…
Мир угрожал навалиться на меня своей пьяной безумной, воняющей тушей, — придушить, заспать меня, — вот как пьяная баба придавливает во сне своего младенца… И я поняла, что буду раздавлена, если не облачусь в панцирь…
Так вот, именно в момент утреннего камнепада явился очередной писатель с очередной рукописью.
Вскоре я уже определяла их по тому, как они входили, — по этой замечательной смеси высокомерия с готовностью брякнуться на колени. Никто и никогда не напоминал мне так Михаила Самуэлевича Паниковского, как эти творцы в поисках дотаций и спонсоров.
Как всегда, ему не нужно было ничего. Ему лично. Нужно было людям, которые без его книги пропадут. Это роман-трилогия о пути нашего народа в пустыне Синайской… Называется «Наша высокая стезя»… Ведь никто никогда не брался вообразить — как, изо дня в день, они брели и брели по пустыне, шагая через барханы, зыбучие пески, перешагивая через кобр и гюрз… гюрзей… Как они блуждали…
— Интересно, как вы представляете себе Синайскую пустыню? — вяло попыталась вклиниться я.
— Да ведь это неважно, — ответил он высокомерно. — Пушкин тоже никогда…
— Да-да, Пушкин…
Так вот, некое издательство согласно напечатать его роман. Но ищет спонсора.
Я удовлетворенно кивнула. Я всегда с охотничьим замиранием ждала произнесения этого резиново-упругого, носового слова. И когда оно появлялось на сцене, рождалось из округленных губ посетителя, вылетало из-под усов, или окруженное колечком помады, я испытывала такую тоску, какие редко испытывала в своей прежней неначальственной, безответственной жизни.
Иногда они добавляли великодушно:
— Мне незачем вам объяснять, что такое муки творчества. Вы ведь тоже пишите?
Этих Шекспиров я, как правило, отфутболивала к Галине Шмак. «Пусть с вашей рукописью ознакомится сначала Галина Евсеевна», — говорила я, зная, что отсылаю автора с его будущей книгой в долину теней, откуда нет возврата.
Галина не могла не принять рукопись, но могла ее не читать. Могла потерять. И теряла. Учитывая условия, в которых делалась наша славная газета, а также еще пяток изданий для разных организаций, было бы удивительно не потерять какую-то несчастную рукопись в квартире, которая вот-вот должна была встать на ремонт. Или выйти из ремонта. Так корабль входит в зону тайфуна. Или выходит из нее.
