— …обычная красная рыба, Норочка, вот тут у меня, на Даниловском…
Озадаченный писатель Ф. помалкивал и, видимо, уже жалел, что послужил причиной всех этих бесконечных, чуждых ему соображений. И поделом: может, поймет, что с наскоку евреев еще никто не изобразил достоверно, и слезет с чужой темы…
— Минутку, — осторожно и почтительно встрял он, — Вы хотите сказать, что каждый из нас хоть немного… еврей?
Нелицеприятный профессор Ланской, остро глянув на собеседника, рассмеялся и сказал:
— …Ну, уж вы-то точно…
Писатель смутился, почему-то похлопал себя по карманам пиджака, словно его обвинили в краже чужих сигарет, криво как-то усмехнулся и буркнул:
— Нет уж… Я о себе точно знаю, что я — осетин…
Вязнин поднялся и принялся доливать в бокалы вина… А Абраша сказал мне:
— Смотря с какой точки зрения вас интересует эта тема. Есть научный взгляд, есть подход религиозный… спросите, в конце-концов, у Мишки Каценельсона… Этот красавец заморочит вам голову, но чем-нибудь эдаким увлекательным обязательно попотчует… А если подойти к вопросу со стороны мистико-религиозной, то обратитесь к Берлу Сужицкому… Он парень серьезный, хотя и пройдоха, и кажется, даже бандит…
Я постаралась свернуть этот разговор…
…Многие очень известные и талантливые люди тянутся к Вязнину, он и сам — вполне личность, — хотя, конечно, и американский дипломатический ореол придает достаточно лоску.
По поводу лоска:
Недавно, на исходе приема в посольстве Германии, когда я совсем уже собралась уходить, он вдруг говорит:
— Слушай, тут «Московский комсомолец» устраивает к 1 апреля шуточный шахматный турнир. Будут разные симпатичные люди, много знакомых… Меня просили и тебя позвать.
Он перечислил приглашенных, было действительно много симпатичных людей, в том числе моя Марина Москвина.
— Придешь?
— Почему бы нет… А где это будет?
— В элитном клубе «Голубая мантия» — сказал беспечно Аркаша. — На Тверской.
Я направилась в гардероб, он — следом за мной. Помог надеть плащ, внимательно смотрел, как я обматываю шею длинным черным шарфом.
Вдруг сказал:
— А хочешь, встану на голову?
Подошел к стене, его лаковые туфли сверкнули, совершили широкий полукруг и двумя лодочками сомкнулись где-то над моей головой.
— Аркаша, это было замечательно, — сказала я. — Спокойной ночи…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любой выход из дома Марина всегда превращала в странствие. Она не шла прямо по адресу, куда ее приглашали, где ждали, где назначена была встреча. Она просто выходила из дому и шла, куда глаза глядят, иногда по пути вспоминая о каких-то давних нуждах, заруливая в магазины, ателье или ремонтные мастерские, заглядывая в парки, проезжая на метро остановку-другую дальше, чтобы выйти на Коломенской и увидеть цветение вишни в бывших монастырских садах… Она шла с рюкзачком за спиной, в котором всегда на всякий случай лежали ролики и вязание. Ни минуты у нее не пропадало зря.
Собираясь на вечер, организованный «Московским комсомольцем», она вышла из дома часа на три пораньше (по своим, конечно, внутренним часам, — то есть за двадцать минут до начала вечера) и, вынырнув из метро в районе театра Дурова, пошла к Екатерининскому скверу. В центре его стоял памятник какому-то полководцу. Марина в детстве жила тут неподалеку, гуляла, но никогда не помнила фамилии этого военного мужа. Она всегда чувствовала, что объем эмоций отпущен человеку в ограниченном количестве и понимала, что надо тратить его экономно. Поэтому, когда лет пять назад в Иерусалиме увидела раввина, кабаллиста, — в белом шелковом камзоле, белых чулках и в белых туфлях с пряжками, — она остолбенела, и так и стояла, пока он не прошел мимо плавной вневременной поступью. И помнила это всегда. А вот фамилии памятника так и не выучила.
В этом парке, спроектированном в старину отличным садовым архитектором, чувствовалась та твердая линия, что была проведена когда-то талантливой рукой на листе бумаги. И что бы ни делали с этим парком впоследствии, благородные линии все же остались, по ним и сейчас прокладывали дорожки. А по обочинам высаживали траву или цветы.
На задах театра Дурова, как и прежде, стояли вагоны, какие-то коробки, ящики, загоны… Уголок Дурова не вмещался в отпущенное ему здание. Гуляя тут, Марина видела то лису, беглянку из неволи, то медвежонка, который шел, ставя лапы таким загребущим манером, что зад его смешно подтанцовывал, — так и хотелось наподдать ногою…
Такой большой город, все в него вмещалось…
Увидев фотоателье в глубоком подвале монументального сталинского дома, она вспомнила, что давно стоило бы заменить молодой советский паспорт на российский. Значит, нужна фотография.
Фотограф, мрачный молодой человек, разговаривал, глядя в глазок камеры.
— Так! Сели! Голову влево! Прямо! Ниже! Ниже! Выше! Левее… Убрали улыбку.
— Не хочу! — сказала Марина, улыбаясь.
— Но у вас зубы!
— Это хорошо. Значит, они у меня есть.
— Это нельзя!
— Можно.
— Нельзя!
— Можно.
— Вы заплатили шестьдесят рублей! Вам придется платить дважды.
— Не ваше дело, — сказала она, улыбаясь…
…А уже на Тверском бульваре, по пути к «Голубой мантии», Марина увидела небольшую кучку демонстрантов, в основном молодежи, с хорошо выбритыми загривками, но были среди них и две старухи. Они курили, опираясь на большой транспарант «Жиды, выметайтесь из России!», и выглядели гораздо более оживленными и полными жизни, чем квелая молодежь.
Почему это во всех молодежных российских движениях, подумала Марина мельком, полно сумасшедших бабок, и вечно, тряся своими старыми сиськами и мятыми задами, они требуют, добиваются, вопят и рвутся куда-то под знаменами…
…Вдруг два милиционера вынырнули в толпе, заломили руки какому-то парню и поволокли его. Марина дернулась и устремилась следом, приговаривая:
— Друзья мои, что вы делаете, зачем вы ломаете руки этому молодому человеку?
Милиционер сказал:
— Женщина, отойдите!
— Давайте же уважать свободу и неприкосновенность друг друга, — волнуясь, бормотала она. — Отпустите шею этого прекрасного юноши, друзья мои!
— Женщина, я кому сказал — отойдите! — прошипел тот.
Но Марина продолжала идти следом, уговаривая быть любящими, дружественными, просто физически не в состоянии отстать, остановиться…
— Если вы сейчас не уйдете, — сказал милиционер, — пеняйте на себя!
Она все шла и шла обреченно до самой их милицейской машины.
Наконец тот взмолился.
— Слушайте, — сказал он, — ну что вы прицепились! Вы знаете, кто он такой? Он сейчас в подъезде девушку изнасиловал!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шутливое первоапрельское действо в элитном клубе «Голубая мантия», куда пригласили и нас с Мариной, являло собой торжество пошлости, начиная с зазывной статейки в «Комсомольце», где все приглашенные писатели, актеры и дипломаты были откомментированы. Про Марину написали что-то вроде — «лихая путешественница, которую не раз ссаживали с самолетов, поездов и из воздушных шаров за то, что она всюду забывала билеты». Про меня, — что я «вернулась из жаркой ближневосточной страны на Родину, где читатели приняли с распростертыми объятиями блудного своего писателя»… Словом, это был непременный в последние годы ироничный стебок российских средств массовой информации.
Торжество пошлости сияло в позолоченных перилах полукруглой лестницы, ведущей на второй этаж, в двух несчастных, почему-то пятнистых пингвинах; словно — опустившиеся аристократы, — они пропили свои фраки в придорожном кабаке или обменяли их на засаленные зипуны холопов… Торжество пошлости глядело со всех стен, из всех зеркал, сияло во всех хрустальных подвесках казино, а то, что это казино, посетитель видел с порога: прямо в фойе стояли игральные автоматы.
Но сам шахматный турнир разыгрывался в верхнем зале, который был поделен столами на две половины: на одной происходило само действо, на второй довольно тесно были составлены игральные столы. За участие в турнире гостям выдавали бонус: жетон на 25 долларов, так что я поняла, почему эта акция оказалась для многих привлекательной. Разнообразные мои знакомые уже крутились вокруг игральных столов. Среди них перед объективами двух телевизионных камер прохаживался шахматный обозреватель газеты и нес в микрофон примерно то, что написал в газете, — то есть чудовищную пошлость.
Наконец все были приглашены сыграть партию. Я вытянула номер шахматной доски — моим партнером оказался известный поэт, к тому же отличный шахматист… Ему я покорно и жизнерадостно сдалась в первые же десять минут, еще и потому, что хотелось поближе взглянуть на аттракцион, ради которого сюда созвали публику: на шимпанзе, играющего шахматную партию. Его привела хозяйка — смуглая, явно цирковая женщина с железными руками и негромким резким голосом.
