Елена кивнула.
– Так поезжайте! Извините, что приходится так прощаться, но это уже просто смешно!
Поколебавшись, Елена поднялась ко мне и обняла. Я заплакал, уткнувшись ей в плечо.
– С тобой все будет хорошо, – сказала она. – Прости. Te quiero, правда. Прости меня, m’ijo.
Мать снова заорала нам снизу. Елена отпустила меня и, не оборачиваясь, направилась к машине. Она прошла мимо моей матери без единого слова. И только когда она сдала задним ходом, развернулась и прибавила скорость, уезжая от нашего дома, я понял, что так и не сказал ей те слова, которые хотел. Они так и застряли у меня в горле острыми осколками стекла. Елена не позволила их сказать. А теперь она уехала.
Мать продолжала меня отчитывать.
– Не сейчас, – сказала она, выставив руку. – Сейчас мне надо ехать. Мы поговорим об этом вечером. – Она вынула из сумочки ключи. – Это коктейльная вечеринка, я вернусь не очень поздно. Что сделано, то сделано, Эйден. Она уехала. А у тебя своя жизнь. – И мать добавила с новыми командными нотками в голосе: – Отправляйся в школу.
Она решительно скрылась в гараже и через несколько секунд выехала из него на серебристом «Лексусе» Донована-старшего. Она не посигналила и не опустила стекло, лишь выровняла машину и сорвалась с места так же быстро, как Елена. Через несколько секунд задние габариты пропали за углом. Можно подумать, мать рванула в свой родной Брюссель.
В школе я мог думать только о Марке. Его шкаф был рядом с химической лабораторией, и перед уроком я смотрел на него, вспоминая, как Марку приходилось немного сутулиться перед ним. Я так и видел, как он закрывает дверцу с ручкой янтарного цвета и пальцами приглаживает свои тугие кудри, которые всегда лежали идеально правильно. Я слышал, как он напевает себе под нос, стараясь успокоиться, как он часто делал, и расстояние, на котором он держал других, уже не отдавало самоуверенностью. Для меня он теперь был диким, испуганным юношей, пытавшимся согреться на холодной крыше, смотревшим на меня с мольбой. Он был вне себя от страха. Я его понимал. Мне это было хорошо знакомо. Я должен с ним поговорить.
Я искал Марка, но в школе его не было уже три дня. Теперь ему не избежать последствий. Джози тоже не пришла, и ничто не могло утишить мою боль. Я казался себе пустым, прогнившим. Глотки воды из фонтанчика пустоту не прогоняли. Я не чувствовал, что двигаюсь, – скорее, мир двигался вокруг меня. Я не мог включиться в происходящее или самостоятельно принять решение. Звенел звонок, и я шел на урок; учитель говорил: «Достаньте учебники», и я открывал последнее задание и клал руку между страницами. Я сидел в лаборатории и ждал, чтобы что-нибудь взорвалось и разнесло меня в пыль.
За окнами шел снег. Крупные хлопья заполонили все снаружи. Я съехал на стуле, уставившись на длинную цепь из трубок и шариков – модели молекул на лабораторном столе. Я боялся говорить и встречаться с кем-нибудь взглядом, боялся не удержаться и выложить все как есть, боялся сделать произошедшее реальным, рассказав наконец-то, что должен сказать. В церкви, в исповедальне, твой шепот уносится в эфир, вбираясь бездонными легкими Бога, – по крайней мере, так меня учили верить. Дескать, то, что мы делаем со своими жизнями, исчезает в безбрежности вечности, а наша цель и назначение – угадать Божий план и благоговейно стать его безымянной частью. Но я не мог позволить себе притворяться, что все еще верю в это.
Вместо этого я думал о приходе Драгоценнейшей Крови Христовой и тех приходах, где отец Грег работал раньше, кочуя из города в город, как болезнь, незаметная большинству, но не всем, заходя на праздники и вечеринки с приветственно вытянутой рукой, пробираясь в семьи со своим рукопожатием и похлопыванием по спине, пока не пришла моя очередь вытерпеть вонь его шепота и услышать приказ верить, что это евангелие. Он заразил меня и остался во мне, частью меня, навсегда. Он не смог бы навредить мне больше, чем уже навредил. Я хотел бы сказать ему «нет», крикнуть: «Я больше не боюсь», выдохнуть его смрадное дыхание обратно ему в лицо и увидеть, как он, отец Дули, все эти больные старики-социопаты, попустительствовавшие нашему растлению и наблюдавшие со стороны, как отец Грег носится по нашим кварталам, подобно чуме, – как они испытают всю ту боль, которую причинили нам. Это не библейская кара и не промысел Божий; это дело людей. Они не могут вечно прятаться за метафорой. К черту надежду и отчаяние. Мы живем в мире последствий и результатов. Смотрите, что они сделали!
Выходя из класса, я чувствовал на себе взгляды. Я готов был сорвать дверь своего шкафа с петель и разбить что-нибудь внутри и так бы и поступил, если бы у шкафа Марка не стояла Софи, закрыв лицо руками. Я испугал ее, окликнув по имени, и она попятилась. Сперва я решил – Джози рассказала ей о том, что я сделал, и ждал, что она сейчас раскричится или уйдет, но она вдруг бросилась ко мне, с силой обняла и не отпускала.
– Ты знаешь, что случилось с Марком? – спросила она.
Я замялся, прижимая к себе Софи; хотел сказать, но не мог.
– Он в больнице, – продолжала она. – Упал вчера в реку в Стоунбруке. Еще не пришел в сознание.
– Упал с моста? – переспросил я без всякой необходимости.
Софи тихо плакала у меня на плече, пересказывая то, что ее отцу сообщили в больнице. Марк в коме в результате травмы головы и переохлаждения; ему еще повезло, что его быстро нашли и извлекли из воды. Мы так и стояли с Софи, когда прозвенел звонок на урок.
– Джози знает? – спросил я наконец.
– Нет, она со вчерашнего дня не берет трубку. – Софи отодвинулась и заглянула мне в лицо: – Что происходит, черт побери? Не понимаю… Почему он так поступил? В чем дело? Что случилось? Может, я что-то не так сделала?
Дверь химической лаборатории открылась, и в коридор вышла мисс Ричардс.
– Так, – сказала она, – Софи, Эйден, что вы делаете в коридоре? Идите на урок.
Софи покачала головой.
– Отец правильно сделал, что позвонил мне, но я, наверное, поеду домой. Мне нехорошо. Я не понимаю, я просто не понимаю…
– Эй! – крикнула мисс Ричардс. – Вы меня не слышите, что ли? Мне вызвать декана Берна?
Я слышал и видел только Марка, который исступленно кричал, стоя на краю крыши, а потом сказал, что никогда не сможет быть свободным. Я тогда не понял, свободным от чего или от кого, но сейчас думал, сколько, должно быть, раз Марк смотрел на дверцу своего шкафа и гадал, рассказать ли кому-нибудь наконец о том, что было между ним и отцом Грегом.
Я ударил по шкафу кулаком. Мисс Ричардс возмущенно закричала, но я не обратил внимания.
– Я так больше не могу! – заорал я. Софи посмотрела на меня в ужасе. – Не могу больше!
Оставив их обеих в коридоре, я сбежал по лестнице на первый этаж и выскочил на улицу, под падающий снег.
Отец Грег должен узнать, как я теперь поступлю. Он не просто прочтет об этом в газете; я хочу, чтобы он услышал это лично от меня. Парковка перед церковью оказалась пуста, стояла только приходская машина, покрытая толстым слоем снега. В доме было совершенно темно, светились только два окна на углу. Волоча ноги, я подошел к боковому входу, оставляя за собой в снегу неглубокие колеи. Дверь оказалась заперта, и я с размаху ударил в нее кулаком. Я бил все беспощаднее, пока изнутри не скрипнул металлический засов. Дверь распахнулась наружу. Отец Дули, ежась от холодного ветра, ворвавшегося в приходской дом, придерживал халат у шеи. В той же руке он держал свою трость, так что она оказалась прижатой к его груди и словно торжественно указывала в пол. Он навалился на дверь, и ветер ерошил его редкие волосы.
Отец Дули сгорбился сильнее, чем обычно. Ветер трепал его халат, складками оборачивая фланель вокруг ног. Под халатом отец Дули был одет, и мне показалось, что он только что мирно дремал в кресле.
– Входи, пока меня не сдуло ветром. – Он с грохотом закрыл за мной дверь и отдышался. – Не ожидал, – сказал он, прислонившись к двери, будто намереваясь вскоре снова ее открыть, но тут же опомнился. – Эти двери для тебя всегда открыты, – заговорил он увереннее. – Я рад, что ты это знаешь. Твое появление – приятный сюрприз, я имел в виду.
