Когда утром зазвонил ее будильник, мы медленно оторвались друг от друга. Я выбрался из постели, пытаясь расправить мятые брюки. Джози включила телевизор и занялась своими утренними делами.
– Не волнуйся, – сказала она, – по утрам меня никто не трогает. Спустимся и выйдем через главный ход, пока в кухне тихо. Должно получиться. Все будет о’кей.
Вчерашние низкие облака рассеялись, и я, сидя в кресле, чувствовал, как солнце припекает мне спину. Джози за дверью напевала под душем. Ее переполняла энергия счастья, подпитываемого не какой-то радостью, а сознанием причастности, личного участия, которое, в свою очередь, питалось из неиссякаемого источника неравнодушия и готовности помочь. Я восхищался ею, удивляясь, отчего почти не замечал в ней этого раньше. Наконец Джози распахнула дверь ванной, и в спальню вырвались клубы пара. Она завернулась в фиолетовое полотенце, а из другого соорудила тюрбан. Улыбнувшись мне, она начала чистить зубы, приподнявшись на носочки. Дежурный макияж, нанесенный двумя-тремя легкими прикосновениями, был просто частью ежеутренних счастливых хлопот.
Мне хотелось приготовить ей кофе и яичницу, а потом подтянуть узел галстука, поцеловать Джози в лоб и сказать: «Хорошего дня, дорогая». Выйдя в ванную, чтобы она могла одеться, я думал, что на самом деле означает создать семью. Я не грузился сексом – всему свое время; все, чего мне сейчас хотелось, – дружеского плеча и теплоты. Подлинная свобода и безопасность, которые мы могли предложить друг другу, – это и была настоящая любовь и жизнь без маски.
Наскоро умываясь, я думал только об этом. Я вымыл шею и почистил зубы пальцем, вымазанным в зубной пасте. Пока Джози была в душе, я включил утренние новости. Дикторы отбарабанивали сюжет за сюжетом: начато правительственное расследование банкротства «Энрона», первая леди проводит кампанию для учителей и родителей, желая заверить детей, что они в безопасности; новая система антитеррористической обороны получила одобрительные отзывы некоторых членов конгресса, накануне мэр Нью-Йорка начал выпускать бесплатные билеты, чтобы как-то упорядочить толпы туристов, рвавшихся увидеть «Граунд-Зиро». Я чувствовал, что пережил эту ночь благодаря маленькому храброму акту доброты со стороны Джози. Она тоже заслуживала быть упомянутой в новостях, но такое в заголовки не попадает.
И тут Джози велела мне скорее выходить. Она стояла перед телевизором в школьной форме, прижимая к груди меховой сапожок. С экрана на нас смотрел Марк. Я сразу же подбежал. Снимок был из школьного альбома. Марк смотрел на мир с безрадостной скептической улыбкой, которую я прежде принимал за снобизм, но теперь знал, что это была единственная маска, за которой он мог спрятать свой страх. Последовали фотографии академии, бассейна, медалей за победы в соревнованиях по плаванию. В сюжете говорилось, что Марк принимал наркотики и, находясь в измененном состоянии сознания, перелез через перила моста в Стоунбруке и бросился в воду. Обыск его комнаты позволил сделать вывод о длительном употреблении наркотических веществ втайне от родителей. Джози плакала у меня на груди. Обнимая ее, я посмотрел Марку в глаза, когда снова показали его фотографию, жалея, что не могу обнять и его. Очень жалея, что не обнял его тогда.
Пока я был в ванной, национальные новости закончились и начались местные, где попытка самоубийства Марка попала в сенсации. Я прижимал к себе рыдающую Джози.
– Это я виноват, – сказал я. Джози пыталась меня разубедить, но я повторял: – Это я виноват.
– Перестань!
За ее плечом на экране диктор оживил грозовые тучи на побережье и движением руки отправил их через Атлантику. Сюжет о Марке закончился. Мы с Джози так и стояли обнявшись.
– Они не все знают, – сказал я. – Я тебе говорил.
В ушах эхом отдавалось слово «злоупотребление», которым был пересыпан сюжет: складывалось впечатление, что, по мнению дикторов, Марк и травка вообще ни при чем, а виновато «злоупотребление». Их не интересовало, почему он вдруг подсел на наркоту; они мусолили это слово, не задаваясь самоочевидными вопросами, словно Марк сознательно решил злоупотреблять наркотиками и такой выбор был обусловлен поведенческими отклонениями, а не невыносимо тяжелым грузом, лежавшим у него на душе.
– Я должен его увидеть, – сказал я. – Мне страшно, но, по-моему, я должен к нему пойти.
– Я с тобой, – заявила Джози. – Тебе необязательно идти одному.
Я вызвал машину, попросив ожидать на улице. Когда машина приехала, мы тихо спустились по главной лестнице и без проблем вышли с парадного хода, как и обещала Джози. Мы были одеты для школы, но поехали в окружную больницу, надеясь, что Марка еще не успели никуда перевести.
Нам повезло – он был там, на втором этаже, но днем его должны были перевести в крупную клинику в Нью-Хейвене. Джози спросила медсестру на посту, нет ли в палате родителей Марка. Мне такое даже в голову не приходило, поэтому, когда медсестра ответила, что они сегодня еще не приходили, я испытал неимоверное облегчение. Я пока не был готов с ними встречаться – сперва мне нужно было увидеть Марка. Джози обхватила меня обеими руками, и медсестра повела нас в палату. Голова у меня кружилась, подъем на лифте на один этаж показался вечностью. От ярко-белого флуоресцентного света в коридорах я почувствовал себя грязным и беззащитным, но когда медсестра привела нас в маленькую палату, у меня отлегло от сердца: у Марка свет был приглушенным.
Возле койки стоял стул, но ни Джози, ни я не стали садиться. В палате было тесно от приборов, трубок, капельниц и всяких проводов, которые поддерживали в Марке жизнь. Мы обнялись, стоя у больничной койки, и Джози стиснула мою руку. Марк осунулся и побледнел, щеки глубоко запали, обтягивая скулы. Он походил на собственный призрак. Койка была установлена под наклоном. Глаза Марка были закрыты – можно было решить, что он дремлет, если бы не искаженное, изменившееся из-за трубок в носу и во рту лицо. Если бы он спал, его мучил бы сонм кошмаров, рождавшихся под веками. Это был не Марк, которого я видел спящим в канун Нового года, когда его губы размыкались в такт дыханию с легким звуком, прежде чем он заснул. В ту ночь его голова клонилась ко мне, а на губах играла сонная улыбка. Сейчас я едва мог смотреть на него: это была лишь оболочка моего друга, заключенного, запертого в аду безмолвия.
Джози почувствовала, что я отодвигаюсь, и удержала меня. Она потянулась к Марку. Его рука лежала поверх одеяла, и Джози переплела свои руки с его. Так с ее помощью мы снова стали вместе. Джози посмотрела на меня и перевела взгляд на Марка.
– Марк, – сказала она, – нам тебя не хватает. – Повернувшись ко мне, она улыбнулась.
Я посмотрел на Марка.
– Прости меня, – наконец выдавил я, и тут будто прорвало плотину: хлынули слова. Я рассказал ему все, о чем накануне говорил с Джози: об отце Дули, отце Греге, Джеймсе, о самом Марке и обо мне. – Ты не один, – повторил я. – Я хотел тебе сказать, что ты не один. Я расскажу об этом всем.
Джози держала нас за руки, пока я говорил. В разное время люди вроде Донована-старшего, отца Грега, учителей и даже матери и Елены пытались учить меня, кем и каким я должен быть, но сейчас, глядя на Джози, я гадал, не сводится ли эта наука к совсем несложной дилемме: либо ты человек, который в нужную минуту оказывается рядом, либо нет. Разве не в те минуты, когда на пределе сил удается достучаться до другого человека, наконец обретаешь настоящего себя, который так долго был спрятан под маской? Не тогда ли, полностью раскрывшись и обнажив душу перед другим, мы создаем возможность понять друг друга? А как быть с возрождением способности любить? Может, в наших силах создать и такую возможность?
Я наклонился к Марку и поцеловал его в лоб.
Выпрямившись, я увидел в дверях палаты улыбающуюся медсестру.
– Извините, – сказал я.
– Нет-нет-нет, – возразила она, – не извиняйтесь. Делайте то, зачем пришли. – Она снова улыбнулась и пошла в другую палату.
