Профессор задумчиво потер тщательно выбритый подбородок, взглянул хладным взглядом на Алену и ее кавалера. Спросил:
– Алена Викторовна?.. У Вас совесть есть? Без десяти минут полночь!!! Да еще десять минут, и я бы звонил в полицию! А у вас, господин подпоручик совесть имеется?.. А еще и офицер!..
– Я – поручик… – только и смог выдавить в свое оправдание Данилин.
Он взглянул на Аленкиного деда, словно ожидая поддержки. Но тот как раз выпустил густое облако табачного дыма, словно говоря: не мое это дело.
– Алена… Мы с тобой завтра утром поговорим. А вы, господин поручик… Прощайте…
Профессор развернулся и ушел в комнаты. Немного задержавшись, ушел и Иван Федорович.
На короткое время Алена и Андрей остались будто одни. Но это было совсем иное состояние, непохожее на двуодиночество у Москвы-реки. За ними из-за тяжелых штор следили, возможно, не одна пара глаз.
– Спокойной ночи… – пожелала Алена, уходя к двери.
Она прекрасно понимала, что спокойной для Андрея эта ночь не будет ни в коем случае.
– Спокойной ночи… – ответно соврал Андрей.
И пошел прочь – с горки к мосту.
Дул зябкий осенний ветерок. Впрочем, для Андрея, привыкшего к петербургским и сибирским ветрам, он казался вполне ласковым, летним…
В Москве начинался новый день…
До утра оставалось всего-ничего.
***
А утром Андрей еще раз выгладил мундир, протер суконкой орден, пуговицы, звезды на погонах.
Уже у вагона встретил Инокентьева.
– Далеко собрались, господин поручик?..
Андрей неопределенно пожал плечами.
– Учтите. Отправляемся мы сегодня после полудня. Ежели вас не будет на месте – эшелон я задерживать не намерен. Будете догонять сами, за свой кошт. И если на месте окажетесь после нас – так получите выговор.
Андрей для порядка кивнул, дескать, понимаю. Но про себя махнул рукой: не до этого.
По дороге поручик заскочил в кабак, опрокинул шкалик для храбрости… Задумался, добавил еще один.
Затем поспешил в дом Стригуновых. Дверь открыла тетка. Была она неприветлива, словно видеть племянника ей было в тягость.
– Андрей?.. А барыня больна…
– Тем лучше, я не к ней.
– Андрюха! Не дури…
Но Андрей, проскользнув мимо тетки, поднялся в гостиную. Там как раз за столом отец Аленки изучал книгу на совершенно непонятном языке. Дед же у окна в кресле читал свежий номер «Русского Инвалида».
– А… Андрей… – отозвался Виктор Иванович. – Никак прощения пришли просить за вчерашнее. Да-с… Вам должно быть стыдно! Пора взрослеть, господин под… поручик… И что мне ваши извинения – соседи разное болтать будут…
– Я пришел просить руки вашей дочери.
Драгоценный фолиант был в сердцах захлопнут. Поднялось облако пыли.
– Это черт знает что! Что вы себе позволяете!!! Я… А-а-а-пчхи!!! А-а-а…
Многовековая, выдержанная пыль, скопившаяся меж страниц книги, была высшего качества. Профессор чихал долго и громко. Когда пришел в себя, то восклицательные знаки исчезли из его речи.
– Андрей Михайлович… Андрей… Я вас знаю с вашего детства. Всегда видел в вас друга Алены, который ее никогда ничем не обидит. Вы хороший парень, вероятно, многие девушки были бы счастливы заиметь такого жениха…
«…Но…» – подумал Андрей.
Виктор Иванович перевел дыхание, ожидая нового приступа чихания. Однако, его не последовало, и профессор продолжил.
– …но вы с Аленой разные люди. Вы – военный, она из семьи приличной, культурной, образованной… Я не хочу ничего плохого говорить о ваших родителях, Царство им Небесное… Но не следует ли вам поискать девушку попроще?..
Недовольно зашуршали листы газеты. С кресла поднялся дед.
Сурово посмотрел на Андрея. Куда более суровый взгляд достался его сыну.
– А-ну, цыц мне! – распорядился патриарх семейства. – Ишь, разошелся: семья приличная, культурная! Да твой дед до смерти свое имя писал с двумя ошибками, лопухом задницу подтирал! И я б таким был, если б не мать твоя, царствие небесное!
– Но папа… Это явно какой-то абсурд!..
– И дед таких слов не знал! А с бабкой твоей жил – душа в душу…
…Меж тем, по коридору бесшумно шла Аленка. С утра она действительно, чтоб отложить неприятный разговор, сказалась больной и не вышла к завтраку. Тетя Фрося, которая на правах родственника Андрея, считала себя причастной к окружающему безобразию, отнесла барышне в комнату кофе и бутерброды.
Она пропустила, когда явился Андрей, и узнала о его визите по шуму в гостиной. Потом переоделась и подошла к двери в гостиной. Долго просто слушала, о чем говорят там…
Затем вошла. С порога проговорила:
– А хоть кого-то в этом доме мое мнение интересует?.. Что это вы все за меня решаете?..
Спор затих, Андрей даже забыл дышать…
– Ну и какое твое мнение будет?.. – осторожно спросил профессор Стригун.
Алена прошла по комнате, будто невзначай взяла Андрея за руку и тут же рухнула на колени. От резкого рывка Андрей упал рядом.
– Благословите нас, батюшка… – попросила Аленка.
В руках Ивана Федоровича откуда-то появилась икона – он словно знал, что дело подойдет к тому.
– Благословляй, дурак… – шепнул он своему сыну. – А не то сбежит она – по глазам вижу. Уйдет в суфражистки, а то и в марксистки. Дочь потерять можешь!
Виктор Федорович ошарашено принял икону, сделал ее несколько движений… Помолвка – это еще не свадьба, – успокаивал он себя мыслью.
– Ну вот и хорошо… – заключил Иван Федорович. – А теперь к столу. Помозгуем над этим как три… четыре взрослых человека.
***
Когда локомотив в голове эшелона уже начал разводить пары, Андрей прибыл на вокзал. В его купе появились попутчики, но до самого Царицына Данилин их не замечал, погруженный в свои мысли.
Домой
Деньги кончились где-то под Царицыном.
Но вокруг совершенно бесплатно зеленело лето, на бахчах наливались арбузы, из-за заборов к земле клонили ветки яблони. Спать можно было на песке, под какой-то перевернутой лодкой, купаться хоть по три раза в день.
И долго Пашка просто не замечал того, что его карманы опустели.
Потом, когда к яблокам захотелось и хлеба, работал на разгрузках и погрузках барж, хлебал уху из артельного котла, пил чаек. Казалось – вот он и рай: тепло, свобода.
Но память коварно напоминала: зимы здесь суровы, без крыши – пропадешь.
И Пашка шел домой: по Батюшке Дону с баржей спустился до Ростова-на-Дону. Баржа стала на загрузку крупным малороссийским зерном, а Павел пошел дальше – до Мариуполя
Вообще-то, на поезд можно было без труда сесть, положим, в Таганроге или в том же Ростове-на-Дону. Но Пашке захотелось подольше побыть с таким теплым, ласковым Азовским морем. Всю эту долгую прогулку вдоль полосы прибоя, Пашка воспринимал как каникулы, отпуск от беспокойной жизни революционера. Та ждала его с нетерпеньем, чтоб снова, как умелая любовница, вскружить голову и бросить лицом о жизнь. Но Пашка был уже не тот пылкий влюбленный: эти три месяца стоили долгих лет. Его могли повесить, расстрелять – но сложилось иначе. Второй раз так могло не повезти.
…С морем он расставался долго – благо, вокзал в Мариуполе был в десяти шагах от берега. Солнце уходило за косу, с моря бил соленый ветер, напоминая о грядущей, уже недалекой осени. Прибой шипел у ног ядовитой змеей. Холодало.
На станции маневровый паровоз сердито и делово гудел. Его передразнивал пароходик, стоящий на рейде.
Поспешно допив припасенный шкалик, Пашка бросил бутылку в волну. Шкалик не прибило к берегу. Вопреки прибою он поплыл в открытое море, словно письмо отчаянья с погибшего корабля.
Как раз из порта на Никитовку шел товарняк, и Пашка запрыгнул на подножку. Вагоны были пустыми – в них пахло жарой и зерном. Анархист, положив под голову скрученный пиджак, сладко заснул…
***
…А к полудню следующего дня был уже почти дома. Когда поезд стал приближаться к Сортировочной, то замедлил ход. Поезд стало кидать на стыках, задремавший, было, Пашка проснулся, огляделся и спрыгнул на насыпь.
В город пошел кружной дорогой. Его портрет конечно же многие успели забыть, но с иной стороны – он слишком долго красовался в губернских газетах.
Дорога шла через поле к кладбищу, за которым начиналась Волонтеровка. Сегодня на кладбище кого-то хоронили, и чтоб войти в город, следовало пройти мимо процессии.
И Павел задержался в развалинах у дороги.
От дома, некогда стоящего здесь осталась лишь шелковица и саманная стена.
Пашка не знал, в каком году сей дом осиротел и рассыпался в прах. Но парень подумал, что кто бы тут не жил – был человеком, возможно, и нелюдимым, но хорошим.
Шелковица, ведь такой фрукт, что варенья из него не сваришь, настойки особо не приготовишь, на зиму не запасешь.
