Вверх, к бетонной плите, перекрывающей выход, идёт такая же, как и с противоположной стороны, лестница. Только вот примерно по центру этой лестницы чернеет провал размерами примерно два на три метра. А что в этом провале — разглядеть не получается.
Мы смотрим друг на друга и начинаем долбить стену с удвоенной силой.
Через несколько минут пролом уже достаточно велик. Первым туда пробирается отдохнувший Данила. Мы с Ёрлом сидим у пролома и вытираем вспотевшие лбы. Майя идёт за Даником. В проломе сверкает фотовспышка.
Появляется голова Даника. Где-то в тоннеле ревёт поезд. Мы вяло переползаем через пролом, чтобы скрыться.
Лестница усыпана мелкими камнями. Чёрная дыра — прямо по центру.
— Края крепкие, я проверил, — говорит Даник.
Я подхожу к краю и свечу вниз фонариком. Виден только засыпанный трухой пол. Невысоко — метра четыре.
Данила сбрасывает вниз верёвку. Кошку он укрепляет на краю пролома, который мы сделали в стене: длины верёвки вполне хватает.
Данила спускается первым. У меня руки побаливают после кирки. Ёрл идёт вторым, за ним — Майя. Я — последний.
Это большое помещение, даже очень большое для подземного. И некогда оно было жилым.
— Это стол, — говорит Ёрл.
Длинная столешница — человек на сорок, не меньше. Она пыльная и загаженная, но на ней стоит посуда, лежат осколки. Я подхожу и беру книгу, которая лежит на самом краю.
Катаев, Иван Николаевич. «Сердце». 1927 год. Книга рассыпается у меня в руках.
— Кажется, Скороход нервно курит где-то в сторонке, — говорит Ёрл.
— И михайловские — тоже, — поддакивает Даник.
Среди разбитых чашек — ещё одна книга.
Это «Илиада». Издание — Санкт-Петербург, 1829. Первое русское издание «Илиады». По-моему, это очень дорогая книга. Я боюсь до неё дотрагиваться.
Ёрл что-то восторженно говорит Данику. Майя рассматривает стены. На них — рамы с полуистлевшими картинами.
Я иду вдоль стола. Во главе стоит стул с высокой спинкой — точно трон. И снова книга. Один из томов собрания сочинений Пушкина, 1936 год.
Передо мной — проход. Может, тут когда-то и была дверь, но теперь её нет.
Я в следующем помещении. Оно чуть поменьше, из него ведёт ряд проходов. В одном из них на одной петле болтается дверь. Деревянная, с резьбой. Фонарик высвечивает в темноте детали.
Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то ещё.
Мне на плечо ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеётся.
— Нельзя же так, — говорю я укоризненно.
Он приближается своё лицо ко моему так, что мне достаточно чуть податься вперёд, чтобы её поцеловать.
— Можно, — шепчет она и со смехом отстраняется.
Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.
Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери ещё есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Скелет железной кровати, сломанная тумбочка, одежный шкаф со сгнившей одеждой. На тумбочке — снова книга. Ещё книги — на полке. Издания конца XIX — начала XX века.
Я люблю книги — и Майя тоже. У Ёрла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочёл в жизни три книги — первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Всё, что он знает, взято из интернета.
Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:
«Я конквистадор в панцире железном,Я весело преследую звезду…»
Николай Степанович, 1905 год.
Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется.
Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ёрл находит серебряную ложку и говорит:
— По-моему, тут можно немножко подзаработать. Его бандана покрыта пылью.
Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.
— Пойдём, — говорит она.
Мы идём, рука об руку, в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом ещё одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю мотать головой по сторонам. На стенах — всё те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.
Майя останавливается.
Это склеп. Могильник. В стене — ящики. Не маленькие, не для кремационных урн — а большие ячейки как в морге, только каменные, тяжёлые.
— Читай, — говорит она.
Зеров Николай Константинович. 1890–1951. Мне ничего это не говорит.
Орешин Пётр Васильевич. 1887–1948. Не знаю.
Корнилов Борис Петрович. 1907–1949. Что-то слышал, но не могу вспомнить.
— Кто все эти люди?
— Читай дальше, — говорит Майя.
Я смотрю на неё. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что на её глазах — слёзы. Настоящие. И обидел её не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.
Я продолжаю читать.
Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942.
Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953.
Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Эти люди умерли тут, в этом бункере.
И в этот момент меня бьёт током. По настоящему — хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом — ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.
— Прочитай это вслух, — говорит Майя.
И я читаю.
— Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.
Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёв был расстрелян в один из дней с 3 по 24 августа 1921 года. Где он похоронен — неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом — неопровержим.
Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.
1948 год.
— И здесь, — Майя показывает мне ещё одну могилу.
Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952.
— Они умирали здесь, — говорит Майя.
Я отнимаю 21 от 48. Потом 40 от 52.
Гумилёв провёл тут 27 лет своей жизни. Бабель — 12 лет.
Они жили здесь — все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.
— А где учёные? — спрашиваю я.
— Наверное, в другом бункере, — говорит Майя.
Глупый вопрос.
Появляется Данила.
— Сними это, — говорю я. — Каждую могилу по отдельности.
— У меня батарея садится… — говорит Данила.
— У тебя есть запасная.
— Ага, — вздыхает он.
Ему уже надоело снимать.
— Это — надо, Данила.
— Это склеп?
— Нет, — говорю я. — Это пантеон.
* * *
Мы выползаем со станции уже ночью, глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Судя по всему, их снабжали сведениями о внешнем мире — книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.
Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина те, кто остался в живых, были, наверное, выпущены из бункера и были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте 1953 года и расстреляли.
Когда в 1975 году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и снова забыли.
Я думаю теперь: каково это — просидеть 27 лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.
У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.
С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Поэтому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней подробно рассказывается, где находится бункер, и приводятся фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.
Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном 1921 году. Я подумаю.
