— Не спать! — сказал Марц громко.
Это не было выходом. Сколько человек может не спать? Два дня? Три? А сколько нам ещё идти? Помимо того, я не был уверен, что дракон не околдует нас всех даже если мы будет постоянно бодрствовать.
И мы снова шли вперёд, к горам, к известным только мне тропам, к белым вершинам, до которых было так далеко, мимо горных речушек, весело бурлящих по порогам, мимо огромных валунов, по мёртвой земле. Мы шли, и в этом я видел нашу участь, участь всех охотников на драконов, участь всех, кто один раз в жизни пускается в дорогу и больше никогда не может остановится, потому что дорога становится его частью, его элементом, пылинкой в его глазу и звездой над его непокорной головой. Остановиться гораздо сложнее, чем сдвинуться с места.
Я шёл впереди, как обычно.
— Я не верю тебе, Вуф, — сказал мне Марц, догоняя. — Ты слишком спокоен.
Почему я так спокоен, я не мог объяснить даже самому себе. Мне и в самом деле не было страшно, не было интересно. Мне было безразлично всё, происходящее вокруг. С каждым часом мне становилось всё хуже, температура не опускалась даже днём, и я уже перестал списывать своё недомогание на сколопендру. Я и в самом деле заболел, и мне было плохо.
Я ничего не ответил Марцу, потому что мне было нечего ему сказать.
На ночлег мы устраивались в тени скалы. Марц придумал способ, как не позволить дракону загипнотизировать часовых. В его заплечном мешке обнаружилась длинная верёвка. За полчаса работы мы сплели из неё что-то вроде огромной колыбели для кошки. Концы колыбели мы привязали к нашим ногам — и к ногам часовых. Последним была дана некоторая степень свободы, но если бы они отошли слишком далеко от предписанных им мест, они бы дёрнули верёвку, перебудив весь лагерь. Все узлы развязывались одним движением, чтобы можно было легко вскочить и действовать в случае необходимости. Марц жалел, что никто не прихватил с собой колокольчиков для силков. Они бы здорово помогли в случае опасности.
* * *
Мне снился новый кошмар. Мне снилось, что я — корень, что я покоюсь в земле, и вокруг меня земля, и внизу земля, и вверху — тоже лишь земля и ничего более. Я чувствовал, как по мне ползают насекомые, как где-то неподалёку пыхтит крот, и я чувствовал, как что-то растёт из меня, из моей головы, из моих чресл.
Я долго не мог понять, что же растёт из меня. Это не было деревом, кустарником или травой. Это было что-то страшное, яркое, буйное, и росло оно с огромной скоростью, захватывая в свои объятия всё вокруг — скалы, траву, и доходило до деревни, и подминало под себя деревню, людей — и города, и горы, и леса. Это был огонь. Он рос из меня, точно дерево, он разрастался и увеличивался, он подчинял себе всё большую территорию, а я был корнем и источником этого огня.
И со всех сторон я слышал шёпот. «Чего ты ждёшь?» — шептали другие корни, и комья земли, и подземные пустоты, и камни, и скалы, и насекомые. — «Чего ты ждёшь?»
И в этот момент я отчётливо увидел свою мать. Вот она наклоняется к земле и поднимает меня, крошечного, продрогшего и прижимает к груди. Мы стоим среди скал, мы стоит с ней вдвоём, она и я у неё на руках, и она шепчет мне: «Пойдём, маленький, пойдём, мой хороший, я согрею тебя, кто же посмел бросить тебя, такого маленького…» Я видел её, идущую к деревне, и я был одновременно с ней, маленький и смешной, и над ней, могучий и крылатый, и сухая шкура шипела мне: «Чего ты ждёшь?»
«…говорят, он может превратиться в какого-нибудь зверя и забыть вовсе, что он дракон. Так вот вжиться в чужую шкуру. И дальше жить так, жить, пока что-нибудь не пробудит его…» — говорил Ингир. Он был прав, это весёлый негодяй. Этот охотник на дракона.
И полёт был высок, и коготь мой был остёр.
Подземелье третьего Рима
Опубликован в независимом литературно-художественном журнале «Октябрь», № 12’2010, Москва.
Я спрыгиваю вниз. Сначала кажется, что под ногами ещё как минимум метра два пустоты, но это не так. Когда сжимаешь зубы и перестаёшь бояться, спрыгнуть легко. Там не больше полуметра.
— Пошёл! — кричу наверх.
Даник лезет вторым. Он подвижный, как обезьяна, лёгкий и выносливый. И очень весёлый: я ни разу не видел, чтобы он о чём-то грустил.
— Уф! — восклицает он, опускаясь на холодный бетон рядом со мной.
— Дальше! — кричу я.
Третьей идёт Майя. Её надо страховать: у неё слишком слабые руки при росте почти в 190. Вымахала девочка. Впрочем, она красивая, не отнимешь.
Последним спускается Ёрл. Длинное и дивное эльфийское имя, принятое в глубоком детстве, сократилось и стало удобной кличкой. Напоследок он цепляется хаером за какую-то фигню на стенке колодца и ойкает.
— Полчерепа оторвал, — говорит он уже спокойно. На лице — гримаса.
Я осматриваю свою команду.
— Ну, — говорю, — пошли.
Коридор узкий, стены серые и пыльные. Но есть чем дышать: это радует.
— И чё, это так вот 30 лет и стоит? — спрашивает Даник.
— Ага, — я хмыкаю. — С семьдесят пятого.
— Прикольно.
Всё не так и сложно. Легендарная «Волоколамская», она же «Стадион Спартак», она же «Спартаковская», она же «Аэрополе». Единственная подземная станция-призрак Московского метрополитена. Мы нашли спуск через воздуховод с первой же попытки. Ориентировались на северный выход (я прочёл где-то, что с южной стороны станции — глухая стена, выход не планируется). Верёвка, просто верёвка — и мы тут. Ну, конечно, карабины, то есть не совсем уж бечева, а трос альпинистский. Станция мелкого заложения, всё легко.
Идём по коридору. Майя радостно вскрикивает:
— Крыса!
Девушки обычно боятся крыс. Эта — не боится. Крыса, смешное пушистое существо, рассадник болезней, носитель бубонной чумы. Что тут страшного. По сравнению со свиным гриппом в Мексике — ничего.
Голос Майи эхом проносится по коридору.
— Тише, — говорит Ёрл.
Он всего опасается. Он оглядывается по сторонам и иногда светит фонариком назад. Я его понимаю. Идти последним неприятно.
Проход ведёт в нечто вроде тоннеля кабельной канализации.
— Это было на фотках Скорохода, — говорит Даник.
Было. Тут всё было на фотках Скорохода. Скороход спустился на станцию с цифровой зеркалкой и сделал всё, что нужно. Отличная фотосессия появилась в его Живом Журнале и на различных диггерских сайтах. Мне нужны его фотографии для ориентации на «Волоколамской». Я хочу найти что-нибудь такое, чего не нашёл он.
Мы идём вперёд и неожиданно оказываемся в тоннеле с рельсами. Здесь горят фонари.
— Интересно, это отвод или сейчас нас размажет? — спрашивает Ёрл флегматично.
За «Волоколамской» расположен пошёрстный съезд, из этого не делается секрета. «Отвод» — это неправильный термин. Пошёрстный съезд соединяет разнонаправленные участки пути.
— Нормально, — говорю я. — Нам туда.
Мы идём по путям и метров через тридцать попадаем в основной тоннель. Где-то далеко шумит поезд.
Я оборачиваюсь.
— Так. Мы пережидаем поезд — и бегом по тоннелю за мной. Придавить нас не придавит, но если машинист подсечёт, что тут кто-то шляется…
— Понятно, — перебивает Даник.
Поезд проносится мимо. Это обыкновенный состав из вагонов типа 717/714, ничего особенного. Самые крутые составы ходят по Филёвской линии. Там ещё можно встретить легендарные Е и Еж. Мне они нравятся больше, чем новые «Русичи». Старые вагоны пахнут тем, чем должно пахнуть метро — уютом, полутьмой. Там нет промежуточных вагонов, поезда составлены из головных, правда, с некоторых сняты моторы.
Поезд проходит.
— Пошли!
Мы выбегаем из боковой ветки и несёмся что есть мочи. По шпалам бежать довольно трудно. По станционным путям — проще, там есть углубление, чтобы случайно упавший на рельсы мог избежать поезда. Внутри тоннеля — просто шпалы, как на железной дороге.
Впереди — огни станции. Я прижимаюсь к левой стене и по маленькой железной лесенке взлетаю на платформу.
Больше всего я опасаюсь, что Майя споткнётся. Но всё в порядке.
Я иду и осматриваюсь. Она никогда не работала, «Волоколамская». От наземной «Первомайской» на Арбатско-Покровской линии осталась лепнина под крышей депо и два характерных въезда для поездов. На закрытой наземной «Калужской» Калужского радиуса до сих пор висят оригинальные светильники 60-х. «Волоколамская» — это просто бетонный скелет. Станция, которая родилась мёртвой.
Мы идём по платформе. Фонари достаточно яркие, как ни странно. Когда я проезжал мимо станции в поезде, они то горели, то нет. Нам повезло.
— Э-ге-гей!!! — орёт Даник.
— Сам ты гей, — отвечаю я, смеясь.
Михайлов и Скороход круты, ничего не скажешь. Но мы тоже сюда добрались. Я дотрагиваюсь до осыпающейся бетонной колонны. Ёрл осматривается. Даник что-то фотографирует. Майя обнимает одну из колонн.
