знаю, что вы не такие.
Но когда и это не срабатывает, он явно выходит из себя. Другие музыканты тоже пытаются. «Вы же здесь, чтобы развлечься, а не заниматься политикой, разве нет?» – говорит парень, который обычно приплясывает у края сцены, оголив грудь. «Мы не будем играть, пока они не сыграют», – в конце концов говорит саксофонист, и его слова делают свое дело. По залу проносится стон, толпа раскалывается, и вдруг становится очевидно, что, если отделить обывателей и тех скинов, которых в первую очередь интересует именно музыка, – нацистов в зале отнюдь не большинство. Вэл видит, как Майк крутит головой из стороны в сторону и обнаруживает, что его окружают вовсе не чистокровные братья. Музыканты возвращаются на сцену, и на этот раз протестные выкрики уже недостаточно громкие, чтобы обращать на них внимание; на этот раз, когда начинает звучать первая песня, большинство принимается вежливо пританцовывать, а всех остальных попросту заглушают басы.
Майк не танцует. Он просто стоит там и мрачно пялится на сцену. Он остается неподвижен, и когда появляются хедлайнеры, а зал взвивается от первых саксофонных аккордов песни «На шаг впереди». Теперь он за гребнем волны всеобщего веселья, качающей толпу. Теперь он просто часть мелкого кислого сопротивления, зигующей горстки несогласных на периферии всеобщей радости.
Когда музыканты заканчивают играть блок, солист, мокрый от пота и воодушевленный ролью проводника веселья, видит небольшой островок вскинутых в нацистском приветствии рук и надменно ухмыляется. «Значит так, – говорит он. – Я вижу, кто вы такие, я не слепой». В его громком, ясном голосе слышится явное презрение.
Но что еще хуже, когда они уходят, когда все высыпают обратно на Камден-Хай-стрит, становится очевидно, что раскол, случившийся в зале, оказался в миниатюре воспроизведен и в их бексфордской компании. Большинство из них отлично провели время. Ярость Майка – это ярость меньшинства. Каково бы ни было их почтение, сейчас они просто не хотят слушать, как он поносит выступление, не тогда, когда они гудят, смеются, бодро топают на станцию метро. Они дурачатся. Они дурачатся и ведут себя как двадцатилетние. Они готовы скакать по эскалатору через три ступеньки. «Не кисни!» – говорят они. «Увидимся завтра!» Поразительно быстро остаются лишь они с Пики.
– Не расстраивайся, милый, – осторожно говорит она.
Он игнорирует ее.
– Ну ладно, – говорит он, – еще не так поздно. Думаю, мы немного пройдемся.
Они с Пики обмениваются взглядами.
Она никогда не принимала участия в этой части его жизни, да и никогда не хотела. Страх сковывает ее нутро еще сильнее.
– Я, наверное, пойду домой, – говорит она.
– Одна? Не-е, – отвечает Майк.
И ей приходится присоединиться, семенить за их массивными фигурами в оранжевом натриевом свете. В этом малознакомом районе Северного Лондона многолюдно: кебабные и стоянки такси забиты людьми, мимо проносятся патрульные машины, сверкая мигалками; вокруг полно самых разных людей, которые здесь живут. Их слишком много, учитывая, что Майк и Пики только вдвоем. Они сворачивают на боковую улочку и вдруг оказываются совсем одни в окружении тесно припаркованных машин и высоких, благополучных на вид домов с толстыми, плотно задернутыми шторами. Тоже не лучшее место для охоты. Но в конце улочки есть небольшая бетонная парковка, двухуровневая, как будто детская, и там кто-то есть. На нижнем уровне стоит машина с открытым капотом, внутри которой горит свет. Кто-то пытается завести двигатель, но в ответ раздаются лишь хрипы и щелчки.
– Проблемы, приятель? – спрашивает с вершины пандуса Майк, и застигнутый врасплох водитель вскидывает голову.
Кроткий, большеглазый молодой индус, судя по всему, студент, неуверенно улыбается, зная, кто перед ним стоит, но тот говорит дружелюбно, приветливо. В голосе Майка слышится теплота, и Вэл точно знает, что это.
– Просто небольшие проблемы с движком, сэр, – говорит он голосом индийца-индийца, не индийца-лондонца. Он наверняка даже не знает, чего ему надо бояться.
– Ну, давай посмотрим, – говорит Майк. – Может, мы сможем помочь.
Пики хихикает, но лицо Майка остается непроницаемым. В прошлом году был случай, когда семью, у которой по дороге в Брайтон сломалась машина, выручила компания скинов, так сказать «комплимент от Британского движения». Майк видел по телевизору, что так иногда делают американские «Ангелы ада», и ему нравилась сама идея: люди сначала испытывают ужас, а потом облегчение. Но тогда это была белая семья. И тогда у Майка был хороший день.
И вот они спускаются по пандусу: цементные колонны, цементный пол, цементный потолок – все в пятнах оранжевого света. Майк и Пики делают вид, что изучают содержимое под капотом, на секунду оставив ее один на один со студентом. (На суде она узнает, что его звали Питер Икбаль.)
– Беги, – произносит она одними губами, но он в ответ лишь улыбается и непонимающе хлопает глазами.
– Ага! – говорит Майк. – Вот в чем дело. Вот тут. Да нет, вот тут, сзади. Смотри…
Крышка капота обрушивается на голову паренька и начинается избиение. Питера Икбаля прижимают к колонне, чтобы Майк мог поработать кулаками, и с каждым ударом Вэл снова и снова думает: «Теперь достаточно? А теперь?» Лицо Питера Икбаля превращается в скулящее месиво. Настает очередь Пики; Питер Икбаль снова падает, и на него обрушивается новый град пинков, сопровождающихся все более хлюпающими звуками. Пики устает и уже готов остановиться, Вэл думает «Боже, пусть этого будет достаточно». Снова вступает Майк, раздражение не исчезло с его лица. Майк вступает и принимается топтать парня. Пики произносит: «Эй, приятель», но Майк не останавливается. Пики смотрит на нее, и Вэл, сглотнув, говорит: «Достаточно» и пытается схватить Майка за руку, но Майк, который ни разу в жизни ее не ударил, отшвыривает ее, и Вэл, ударившись о стоящую рядом «Кортину», падает на бетонный пол и видит из-под машины, как ботинок Майка снова и снова опускается на голову Питера Икбаля, и что голова Питера Икбаля уже приняла совершенно неестественную форму, и что голубые огни приближаются слишком поздно. Слишком поздно.
И что достаточно, достаточно, достаточно.
Теперь наконец достаточно.
T + 50: 1994
Бен
Плавный коричневый склон ее лопатки – первое, что Бен видит после пробуждения. Все, что он видит, вообще-то. Он так крепко прижался к ней во сне, что его лоб упирается ей в шею, и когда он, моргая, приходит в сознание, ее кожа раскидывается перед ним как поле, как карта. Он видит ее так близко, что взгляд не фокусируется. Туман цвета темной карамели с россыпью розоватых веснушек и редких более темных точек, которые в фокусе бокового зрения оказываются
