порами; ниже – крошечные морщинки, разбегающиеся от мягкого изгиба лопатки – безграничной, как настоящий холмик; целый пейзаж, который можно исследовать и целовать вдоль и поперек, пора за порой, коричневый миллиметр за коричневым миллиметром. Кровь согревает кожу, она равномерно растягивается и сжимается в такт дыханию Марши. Эта кожа принадлежит той, является частью той, кто – невероятно и удивительно – его любит. Это она. Это все она. Он лежит, укутавшись в исходящее от нее сияние, словно настолько полна жизни, что та не заканчивается границами ее тела, а просачивается наружу, пропитывает простыни и подушки, наполняет полость, образовавшуюся под одеялом. Она сказала бы, что они согревают друг друга, но для Бена – это все ее милость, дар, который она отдает, а он получает. Она пахнет шампунем и вчерашним ужином.
Он приподнимает голову, чтобы взглянуть, – она возится на подушке, но все еще во власти сна, в растрепанном коконе ночи. Она не знает, что ее рот то приоткрывается, то закрывается, что она гримасничает во сне и трется губами о голубой хлопок, словно пытается аккуратно в него зарыться. Днем она болтушка, трудяга, неутомимая деятельница; днем на ее лице постоянно сменяются эмоции: мимолетная веселость, мимолетное раздражение, мимолетная надменность. Только в такие моменты, как этот, он может восхищаться ей – томной, плавной, замедленной; когда мышцы на ее круглом лице мельком сокращаются и расслабляются, так и не превратившись в настоящую эмоцию, – верный знак того, что где-то там в калейдоскопе снов встречаются и сталкиваются воспоминания, образуя комбинации, слишком причудливые, чтобы вызвать какую-то определенную реакцию. Сейчас она знает то (и знание это – сплошь нечеткая текстура), что забудет, как только проснется. В этом больше ее, чем когда-либо можно успеть заметить в деловом дневном свете. Марша Адебиси Симпсон в глубинах Марши Адебиси Симпсон. Но она приближается к поверхности, движется навстречу свету, притягиваемая, приманиваемая пальцами Бена.
Он проводит по ее виску, где сглаживается граница роста волос. Она что-то бормочет. Он рисует линию между двух тугих косичек-колосков. Она что-то бубнит. Он опускается ниже и переключает все свое внимание на ее прекрасную спину. Кончиками четырех пальцев он рисует четыре параллельные линии, так медленно, как только может; легко, как перышко, опускаясь с правого плеча к лопатке, стараясь двигаться так, чтобы на коже оставался невесомый, щекочущий след, поддразнивающий тепло, исходящее от ее тела. Затем он проделывает то же самое кончиками ногтей, легонько царапая те же четыре линии, южнее, южнее и южнее.
– М-м, – отзывается она.
С легчайшим нажимом нарисовав на ее коже эти линии, эти нежные царапинки, он снова мягко пускает в ход кончики пальцев и обводит контур ее тела, от чего по ее коже бегут мелкие мурашки. Вниз по мягкой коже предплечья, по выступающим бугоркам ребер, по изгибу ее талии (не девичьей, осиной, а добротной, зрелой), вверх по округлому холму ее бедра и вниз по ноге (насколько дотягивается рука). Мягкое прикосновение и нежное царапание, мягкость и царапины. Он словно рисует ее фигуру под лоскутным одеялом, рисует карандашами: один скользит и оттеняет и другой выделяет и обводит. Занимается с ней графитовой любовью, по крайней мере, так это ощущается. Любовь 2В и любовь НВ. Только он ее не выдумывает, она и правда здесь. Он просто открывает эти вздымающиеся богатства. И снова, в который раз ими сражен.
– М-м-м, – тянет она уже более внятно, с внятностью пробуждающегося человека, и прижимается к нему спиной. Бен протягивает руку и пальцем художника обводит ее рот. Ее губы покрыты мелкими морщинками, как скорлупа бразильского ореха, только намного, намного мягче.
– Привет, – говорит она.
– Привет, – говорит Бен.
– А кто это тут? – говорит Марша.
– Бен, – отвечает он, внезапно замерев.
Она легонько вздыхает и покусывает его кисть. Затем она протягивает назад сильную, прямолинейную руку и прижимает его к себе.
– Знаю, дуралей ты мой, – говорит она. – Не останавливайся.
– Ох, – говорит Бен.
– Ох, – говорит Марша.
– Ах, – говорит Марша.
– М-м-м, – говорит Марша.
– О-о! – говорит Марша.
– О-о! – говорит Бен.
Среди прочих вещей, о которых Бен не подозревал до недавних пор, – до того как Марша прибрала его к рукам и дала возможность узнать – было то, как трясутся, почти подкашиваются ноги, когда солнечным субботним утром после занятий любовью с женой спускаешься на кухню поставить чайник. Из него ушло столько напряжения, словно во всех конечностях разжались пружины. Расслабились сухожилия в локтях, плечах, бедрах, коленях, лодыжках. Скользя через коридор по натертой плитке, он чувствует себя как новорожденный жеребенок, впервые вступающий в переговоры с гравитацией, но никак не седым пятидесятипятилетним мужчиной, которого он видит, проходя мимо зеркала. В кухне все сияет. Страсть Марши к чистоте в кафе дома лишь усиливается. Ослепительный свет, проникающий сквозь жалюзи над раковиной, играет на каждой поверхности. Нет ни одного темного уголка или забытого места, где пылилась бы одинокая сережка или старый конверт. Каждая вещь ежедневно поднимается, и пространство под ней натирается до блеска. Можно спокойно лизнуть столешницу под блендером или кофеваркой, и на языке останется только привкус свежей хлорки. Все чашки, все тарелки, все приборы сочетаются. В этом состоянии рассеянного покоя бульканье закипающей воды звучит чертовски убаюкивающе, и, доставая чайные принадлежности, Бен опирается на столешницу, на случай если от счастья он расплывется лужей.
Учитывая обстоятельства, он решает, что сейчас самое время проверить пол своего сознания на наличие трещин, хотя он так или иначе сознательно делает это каждое утро. Вот и сейчас. Он мысленно топает, но пол не поддается – никакой угрозы, ничего не скрипит и не трескается. Под ним хрустальная дорожка многометровой толщины. Ему не страшно. Ему не страшно. Временами ему кажется, что его способность чувствовать благодарность за это притупляется. Он не хочет принимать это как должное. Разве ему не следует активно радоваться и сознательно ликовать после такого колоссального избавления? Но чем сильнее притуплялся его страх, тем дальше уходило ощущение того, какой долгий путь он проделал, как сильно изменилась погода у него внутри. Почувствовать масштаб изменений он может, лишь вернувшись в прежнее состояние, а это последнее, что ему нужно или хочется. Представляя себя тогдашнего, он каждый раз качает головой, словно это был кто-то другой, кто-то загадочный. Как он мог потратить все свои двадцатые, тридцатые и большую часть сороковых лет на страх? И страх чего? Чего-то связанного с костями. Но сейчас он может мысленно произнести это слово, и ужас уже не будет вторить ему. От этого он чувствует растерянность и грусть, и, чего уж говорить, некоторое отчаяние при мысли о двух потерянных
