с критикой советского театра, в двуличии409. Бывший в это время в Москве американский журналист Джон Стром утверждал в выпущенной на следующий год книге, что крик, поднявшийся в советской прессе после слов Аткинсона о театре, был сильнее, чем если бы он обвинил СССР в стремлении развязать третью мировую войну410. В бюллетене иностранной информации ТАСС, предназначенном для партийного руководства, в течение следующих двух месяцев фиксировались все упоминания Аткинсона в зарубежной прессе411. 18 июля на встрече с представителями американской организации Russian War Relief в Москве заместитель председателя ВОКС Александр Караганов, отвечая на вопрос о том, как в СССР реагируют на критику, напомнил случай с Аткинсоном, заявив, что советские люди с недоумением и возмущением отнеслись к его клеветническим выступлениям412. Даже спустя год случай Аткинсона по-прежнему приводили как пример намеренного искажения фактов и предательства: беседуя с прибывшими в СССР шведскими журналистами, председатель ВОКС Владимир Кеменов вспоминал, как, будучи в России, Аткинсон хвалил местную постановку Гольдони и как потом в книге заявил, что в Советском Союзе нет ни искусства, ни театров413.
Реакция на статьи Аткинсона демонстрировала озабоченность советского руководства имиджем советской культуры и болезненность, с которой воспринимались попытки представить ее в неприглядном виде. Эти настроения отразились в докладе Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», хотя уже и без упоминаний конкретных статей. Заявляя, что англичане и американцы «всячески стараются оклеветать нас перед рабочими массами своей страны», Жданов призывал обороняться «против этой клеветы и нападок на нашу советскую культуру»414. После доклада эта оборона приняла всеобщий характер: представление о том, что на Западе намеренно искажают советскую культуру и умаляют ее достижения, стало лейтмотивом публикаций в советской прессе. Что важно, в фокусе внимания советских критиков оказались не только компрометирующие высказывания в адрес советской культуры, но и просто расходящиеся с тем, как ее принято было представлять в СССР.
В начале 1947 года в газете «Культура и жизнь» была опубликована статья открывшего советской публике имя Аткинсона Давида Заславского, заявлявшего, что клевета в адрес советской власти добралась и до академических трудов. В статье критиковалась выпущенная в 1946 году монография профессоров Сиракузского университета «Развитие западной цивилизации». В книге свыше тысячи страниц, сетовал Заславский, но Советскому Союзу отведен всего «десяток-другой», «и это все сплошной антисоветский вздор». Главная претензия к монографии состояла в том, что авторы не использовали ни одной советской книги в качестве источника, ограничившись антисоветскими работами «оголтелых американских журналистов»415. Спустя месяц вышла статья литературоведа Леонида Тимофеева — он ругал те самые «25 лет советской литературы» Глеба Струве, в 1946 году переведенные на французский. Монографию Струве, ставшую главным пособием для английских студентов, Тимофеев критиковал за тот же отказ от официальной версии истории советской литературы, за то, что Струве превозносил явления, в борьбе с которыми она росла и крепла, и, наоборот, умалял произведения, определившие пути ее развития. Из 348 страниц, отмечал Тимофеев, Горькому и Маяковскому уделялось по две, а Фурманову и вовсе четыре строки, зато подробно и хвалебно освещались символизм в поэзии и творчество Зощенко416. Выступление Тимофеева было показательно: всего за полгода до этого, вскоре после выхода постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», похожей критике был подвергнут его собственный учебник по истории литературы — за комплиментарные отзывы о Зощенко и Ахматовой изучение литературы XX века по данному пособию было запрещено приказом министра просвещения417. Дискредитация западного взгляда на советскую культуру заняла важное место в кампании по борьбе с низкопоклонством: одна из ключевых статей, обличавших западников в литературоведении, начиналась с критики изданной в Нью-Йорке антологии «Сокровищница русской литературы». Книга предъявлялась как показательный пример искажения истории: о Радищеве, Новикове и Фонвизине в ней не было ни слова, не нашлось места ни Некрасову, ни Чернышевскому, зато в антологию попали Мережковский и Сологуб. Еще хуже обстояло дело с советским периодом: ни строчки о Шолохове, Алексее Толстом, Серафимовиче, Фадееве, Фурманове, Тихонове, Леонове, зато предоставлено место Ахматовой, Зощенко и Аверченко. «Подбор писателей и произведений сделан так, — констатировали авторы, — что вне антологии осталось все то, что выражает основную тенденцию всей русской литературы. Автор избегал произведений, отражающих ее высокую идейность, тесную связь с революционными стремлениями широчайших народных масс, постановку острейших социальных вопросов. Невольно создается впечатление, что Герни [составитель антологии] как бы подстригал под англо-саксонскую гребенку всю нашу русскую литературу»418.
Проблемы с репрезентацией советской культуры за рубежом беспокоили не только литературных критиков. Финский уполномоченный ВОКС в справке «О культурном наступлении англо-американцев в Финляндии» отмечал, что в выпущенном в этой стране новом университетском учебнике по истории всеобщей литературы, состоящем из шести томов, русской литературе отводилось семь страниц: по сравнению со старыми учебниками, где о русской литературе не упоминалось вовсе, это было достижением, с другой стороны, столько же отводилось эстонской и другим «второстепенным» литературам, в то время как английской или немецкой были посвящены целые главы. Помимо этого, констатировал автор справки, ни в одном высшем учебном заведении Финляндии преподаватели не ссылались и не ссылаются на труды советских ученых и даже не пользуются ими: «Достижения советской науки профессорам и студентам совершенно неизвестны. Вместе с тем для финского профессора и студента нет ничего превыше трудов западных ученых, эти труды являются их настольными книгами»419.
Для советской стороны главная проблема западных работ состояла в том, что в истории мировой культуры советской отводилось периферийное место. Такое позиционирование, обидное и само по себе, отягощалось к тому же политическими импликациями: марксистская логика крепко увязывала состояние культуры с положением того класса, который она представляет. Если советская литература не переживала расцвет, то и расцвет советского социализма оказывался под вопросом. Строгость марксистского детерминизма лишала культуру права не только на автономное существование, но и на автономное увядание. Следствием этого стала усиленная пропаганда в советской прессе мирового значения советской культуры, еще сильнее увеличивавшая разрыв между ее восприятием внутри СССР и за его пределами. Другим следствием стало стремление лишить западных авторов права давать оценки советской культуре. Осуждение Ахматовой в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» и даже в большей степени в докладе Жданова стало показательным процессом — актом лишения голоса за попытку отделить советскую литературу от Советского государства. Если на примере Зощенко Жданов объяснял, как не надо показывать советскую действительность, то на примере Ахматовой — как не надо смотреть на советскую культуру.
АХМАТОВА И ПАСТЕРНАК
