не спасло Пастернака от критики, но отсрочило ее — лауреаты были объявлены 10 декабря, и до этого времени подвешенное состояние Пастернака и его неочевидный международный статус делали публичное осуждение писателя нежелательным. В то же время само внимание к его фигуре и готовность предъявить его антисоветскую подноготную подтверждали, что за осуждением Ахматовой стояло не стечение обстоятельств, а отчетливый запрос на пересмотр статуса советской литературы и ее места в мировой культуре.
***
В октябре 1946 года в британском журнале Horizon (том самом, где в 1944 году вышла статья о Пастернаке) появилась реакция на постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Что означает этот вердикт в западных условиях? Это как если бы были приостановлены журналы Horizon и New Writing; один запрещен, в другом поставлен новый редактор, писатели, в них печатавшиеся, обруганы (вкупе со всеми теми, кто раньше о них осмеливался писать благожелательно), изъяты из литературы и обречены на голодную смерть. <…> Отношение русских изобличает полное игнорирование того, чем является искусство и за что его любят люди»440. Автор статьи — основатель и редактор Horizon Сирил Коннолли — был прав: этим постановлением советское руководство отказывалось от прежней модели мировой культуры и предпринимало попытку заново определить, что считать подлинной культурой. Зощенко, Ахматова, а позднее и Пастернак осуждались за то, что в ситуации расхождения советского и западного нарративов ориентировались на Запад. В чуть меньшей степени это относилось к Зощенко, хотя и о нем Жданов говорил в докладе, что он лишь прикрывается маской безыдейности, а на самом деле «вздыхает о другом строе, о буржуазном Западе»441. К Ахматовой и Пастернаку это относилось напрямую: их показательное презрение к советскому литературному процессу и литературным иерархиям воспринималось как сознательный выбор в пользу Запада. Своим литературным поведением они утверждали подлинность западной культуры, и это расценивалось как подрыв культуры советской.
«Задача нашей литературы заключается не только в том, чтобы обороняться против клеветы и нападок на нашу советскую культуру, но и наступать на буржуазную культуру, испытывающую тягчайший кризис и упадок», — заявлял Жданов в докладе. Вскоре после этого директива была приведена в действие: Константин Симонов ругал современный американский театр, уважающий только деньги, Александр Фадеев — «убогий субъективизм» западных писателей-модернистов, Александр Лейтес — французских леттристов и сенсореалистов, безосновательно претендующих на новизну442. Последний с особенной язвительностью подчеркивал заявления леттристов о том, что «они своим появлением установили не более не менее как новую эру в истории мировой литературы»443. Поскольку западные критики отказывались видеть в советской литературе новый расцвет, то советские принялись демонстрировать несостоятельность западной литературы.
Сам по себе антизападный настрой не был новым явлением. В 1946 году Жданов описывал западную культуру в тех же выражениях, что и за 12 лет до того на Первом съезде советских писателей, где заявлял, что современная буржуазная литература переживает упадок и ее главными героями давно стали воры, сыщики, проститутки и хулиганы444. На протяжении долгого времени этот пафос разделяли и многие представители советской интеллигенции, также видевшие в современной западной культуре приметы упадка, а в засилье коммерческих жанров — угрозу подлинной культуре. Как отмечала Катерина Кларк, на протяжении долгого времени боязнь рынка скрепляла советскую культуру даже сильнее, чем идеология социализма445. Между довоенным и послевоенным антизападничеством была, однако, существенная разница. Довоенный антикапитализм, хотя и был направлен против западной культуры, был в действительности ее порождением — реакцией высокой культуры на торжество массовой. Презрение к коммерческим жанрам советская власть разделяла не только с советской интеллигенцией, но и с западной, а сам советский антикапитализм был формой приобщения к подлинной мировой культуре — посредством ее продолжения и спасения. В основе же послевоенной советской идеологии лежало стремление не к интеграции, а к разрыву: советская культура больше не спасала западную, а бросала ей вызов. Если критика «Большой жизни» утверждала новые параметры репрезентации государства, а критика Зощенко — новый образ советского человека, то за критикой Ахматовой стояло стремление утвердить новый образ советской культуры и ее новые отношения с Западом. С точки зрения культурных последствий это была самая радикальная перемена из тех, что были введены тремя постановлениями 1946 года.
Глава 7
УДВОЕНИЕ ЗАПАДА
ИЗОЛЯЦИОНИЗМ И ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ В ПОСЛЕВОЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
Вскоре после публикации постановления и доклада о журналах «Звезда» и «Ленинград» представитель Совинформбюро во Франции Борис Михайлов отчитывался начальству, что во французской печати новый идеологический курс советской культуры вызвал оживленное обсуждение. Газеты писали, что в СССР идет «чистка», что в стране нет свободы творчества и писателям «запрещают мечтать», но главным — и очень характерным, как отмечал Михайлов, — было утверждение, что СССР «поворачивается спиной к Западу», что последние постановления в области культуры — это «разрыв с европейской культурой» и «железный занавес в области культуры». Для описания нового курса появился даже специальный термин — désoccindentaliser («разъевропеивать») советскую культуру. Газеты писали, что советское руководство пытается снова изолировать СССР от остального мира в ответ на желание ленинградских писателей «применить в литературе либерально-демократические принципы, возвещенные во время войны». Похожие мысли, если верить Михайлову, беспокоили и французскую интеллигенцию: даже писатели, с симпатией относившиеся к СССР, спрашивали его о причинах гонений на все западное и интересовались, будут ли отныне в СССР играть французские пьесы и издавать французские книги. Для нейтрализации всплеска антисоветских настроений Михайлов рекомендовал направить в Париж писателей и критиков, а также наладить публикацию просоветских материалов во французской прессе, объясняющих, что ни о каком разрыве с западноевропейской культурой речи не идет, что советской литературе по-прежнему близка «передовая левая литература западноевропейских стран», что книги и пьесы западных авторов в СССР ставятся и издаются, хотя, конечно, и не в ущерб советским пьесам, «трактующим нашу современность»446.
В Советском Союзе новый поворот культурной политики тоже был считан представителями интеллигенции как антизападный. Поэт Ольга Берггольц фиксировала в дневнике: «Почитаешь „Литературку“ — и как кусок говна съешь… Чего стоят уже превращающаяся во всеобщую государственную манию, — западобоязнь, — боязнь каждой ничтожной мелочи, идущей оттуда, боязнь культуры их, вплоть до классической»447. С тем же ощущением профессор ЛГУ Ольга Фрейденберг вспоминала свои впечатления от выступления ректора Александра Вознесенского, который заявлял о необходимости разоблачать людей, увидевших в годы войны заграницу и ослепленных ее «показной» культурой: «Было объявлено самым грозным образом, что заграница есть зло, а мы — добро»448. Интеллигенция видела в ждановских постановлениях резкую смену курса, однако советские
