поэтом демонстративно несовременным, она окончательно превратилась в осколок давно ушедших времен, что и было закреплено в докладе Жданова. Таким осколком, однако, она была не только в глазах партийного руководства, но и, по-видимому, в глазах многих современников. По воспоминаниям Лидии Чуковской, после того как на волне постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в числе подвергнутых порицанию авторов оказался Борис Пастернак, его жена интересовалась, не следует ли ему написать «наверх». Когда Чуковская в ответ заметила, что Ахматова писем наверх не пишет, Зинаида Пастернак возмутилась: «Нашли с кем сравнивать: Боря — человек современный, насквозь советский, а она нафталином пропахла»429. Несмотря на свою «современность», Пастернак вскоре оказался в одном ряду с Ахматовой и Зощенко, и этот сюжет заслуживает отдельных слов.
Пастернак был вторым — и основным — источником сведений, изложенных в меморандуме Берлина. В течение 1945 года Берлин несколько раз посещал его сначала в Переделкине, а затем и в Москве. В опубликованных в 1980 году воспоминаниях Берлин подробно пересказал содержание их разговоров, раскрыв, что многие основополагающие пункты его меморандума исходили именно от Пастернака, в частности мысли о том, что «в России не происходит ничего» и «что часы остановились в ней в 1928 году, когда были прерваны связи с внешним миром»430. Как и Ахматова, Пастернак оказывался амбивалентной фигурой в советской литературе: формально оставаясь ее представителем и даже пользуясь популярностью, он с презрением относился к ее официальным иерархиям и репрезентациям и, напротив, с интересом следил за тем, как его читают и воспринимают на Западе. Интерес к нему на Западе был при этом выше, чем к Ахматовой, во многом благодаря его работе над новым переводом Шекспира, вызвавшей большой энтузиазм в Англии: о Пастернаке писали и в Times Literary Supplement, и в журнале Life and Letters Today. В последнем издании критик Стефан Шиманский называл работу Пастернака над переводами Шекспира вершиной советской литературы и приводил ее в пример английским поэтам431. Вслед за этим большая статья о Пастернаке вышла в английском журнале Horizon432. Об этих публикациях было известно в Советском Союзе. Летом 1943 года Александр Фадеев с возмущением писал в дневнике о статье Шиманского: «С гелертерской развязностью повторяют зады о Пастернаке как о „герое борьбы индивидуализма с коллективизмом, романтизма с реализмом, духа с техникой, искусства с пропагандой“. Противопоставляют его как истинную поэзию Эренбургу и Шолохову, которых осуждают за то, что они „стали фронтовыми корреспондентами“»433. В этой записи Фадеева Пастернак оказывается представителем «второй» советской литературы, конкурирующей на Западе с официальной советской литературой Эренбурга и Шолохова, и именно Фадеев предпримет основные усилия, чтобы вслед за Ахматовой подвергнуть официальному остракизму и Пастернака.
Хотя имя Пастернака не фигурировало ни в тексте постановления, ни в тексте доклада, оно прозвучало на заседании президиума Союза писателей, где обсуждались меры, которые необходимо принять для исправления раскритикованного Ждановым положения в литературе. Делавший центральный доклад Фадеев не ограничился протокольной критикой в адрес Зощенко и Ахматовой и заодно осудил Павла Антокольского за статью о Блоке как «совести русской нации», Абрама Гурвича — за то, что он не хвалит современную советскую литературу, и Николая Асеева — за слишком хорошее отношение к Пастернаку. «Пастернак, — заявлял Фадеев, — не такой старый человек, как Ахматова, почти наш ровесник, он рос в условиях советского строя, но в своем творчестве он является представителем того индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества»434. Фадеев настаивал на том, что Пастернак демонстрирует неприятие советской идеологии, но из‐за того, что в его адрес не звучит должной критики, у молодых людей складывается ощущение, что его поэзия окружена своеобразным «ореолом», хотя все последние годы он занимается исключительно переводами Шекспира. Критика «аполитичной, безыдейной, оторванной от народной жизни» поэзии Пастернака была зафиксирована в резолюции Союза писателей, после чего его имя появилось в центральных газетах в одном ряду с Зощенко и Ахматовой435. За резолюцией Союза писателей, однако, ничего не последовало.
В отличие от Ахматовой и Зощенко, чьи имена мгновенно стали нарицательными, кампания против Пастернака была развернута только в 1947 году. В марте в газете «Культура и жизнь» появилась статья Алексея Суркова, в которой Пастернаку предъявлялись обвинения, ранее звучавшие в адрес Ахматовой. Пастернак, утверждал Сурков, оторван от современности, его симпатии — на стороне царского и буржуазного прошлого, он не принял революцию и живет в разладе с советской действительностью, а значит, советская литература не может мириться с его поэзией436. Следующее публичное осуждение Пастернака состоялось в июне: в докладе, открывавшем XI пленум правления Союза писателей, Александр Фадеев призывал критиков доказать, что Пастернак занимает отсталые позиции, и сам прокладывал им дорогу, заявляя, что поэзия Пастернака представляет собой тупиковую ветвь развития437. И Сурков, и Фадеев не скрывали, что критика Пастернака вызвана не только его выключенностью из советской литературы, но и популярностью на Западе. Сурков упоминал «реакционных зарубежных критиков», которые благоволят Пастернаку за то, что он отрешен от советской действительности, Фадеев — статью Шиманского, противопоставлявшего Пастернака Шолохову и Эренбургу. Как и в случае Ахматовой, недовольство Пастернаком было напрямую связано с тем, что он придавал большее значение своему месту в западной иерархии литературы, нежели в советской.
Ответ на вопрос, почему осуждение Пастернака не было развернуто еще в 1946 году, сразу после упоминания его в резолюции Союза писателей, был предложен в статье Магнуса Юнггрена и Лазаря Флейшмана. Отложенную кампанию они связали с тем, что 9 января 1946 года Борис Пастернак был выдвинут на Нобелевскую премию по литературе. В самих обстоятельствах этого выдвижения — Пастернака выдвигал оксфордский профессор С. М. Баура — уже разыгрывалось соперничество двух литературных иерархий, но еще нагляднее это проявилось в реакции советской стороны. В советской печати о выдвижении Пастернака не сообщали, зато в октябре 1946 года в «Литературной газете» была опубликована статья «М. Шолохов — кандидат на Нобелевскую премию», в которой утверждалось, что «за последние годы на Нобелевскую премию не раз выдвигалась кандидатура Шолохова, которого хорошо знают и любят в Швеции»438. Основанием для этого утверждения в действительности служили не номинации, а статьи шведского поэта Эрика Бломберга, опубликованные в одной коммунистической газете, где он, в частности, утверждал, что считает Шолохова достойным нобелевской награды439. Сообщение в «Литературной газете» превращало это случайное утверждение в свидетельство того, что советская иерархия литературы актуальна не только в СССР и обладает поддержкой за его пределами. Выдвижение на Нобелевскую премию
