class="p1">«Ахматова — личность тоже известная. Дворянка. Но дело не только в этом, разные дворяне бывают. Но это типичная представительница умирающего дворянского строя… Если в ее произведениях есть политика, то эта политика есть только воздыхание по средневековью: Ах, как хорошо жилось в старом Ленинграде! Ах, какие были дворцы при Екатерине! Ах, какие послушные были мужики в период Николая I. Вот так она говорит, если касается политических тем. После Гражданской войны Ахматова пишет в таком роде, что только на Западе еще сияет свет через окошко, а здесь у нас, на Востоке, все белые дома красят в черный цвет. Черные вороны летят и красят белые дома. Вот вам отношение к революции»420. Так описывал поэзию Ахматовой Жданов в докладе, прочитанном 15 августа 1946 года перед ленинградской партийной организацией. В печатной версии формулировки были сглажены: Ахматова фигурировала в ней как представительница «дворянско-буржуазного течения в литературе в тот период, когда дни аристократии и буржуазии были сочтены»421. Неспособность Жданова определить, какой именно класс и исторический период представляет Ахматова — Средневековье, XVIII век, XIX век или начало XX столетия, — показательна: Ахматова здесь выступает репрезентацией всего прошлого разом. В докладе Жданов объяснял, как надо воспринимать ее творчество: «Мы должны смотреть таким образом на творчество Ахматовой, что это дело далекого прошлого, для современной действительности никакой помощи, никакого интереса не представляющего»422. Отдельно он отмечал, что поэзия Ахматовой не изменилась с 1909 года: «Прочтите стихотворения 1909 года, ведь там те же самые настроения, душещипательное одиночество, тоска, они адекватны как в 1909 году, так и в 1946 году»423. Указание на 1909 год было важным: если в произведениях Зощенко реанимировалось раннесоветское прошлое, то в случае Ахматовой речь шла и вовсе о прошлом дореволюционном. Для советской власти она оставалась поэтом Серебряного века — периода, который, как объяснял Жданов, ссылаясь на Горького, заслуживает название «самого позорного имени в истории русской интеллигенции»424.
В меморандуме Берлина и во многих других западных работах по истории русской культуры Серебряный век рассматривался как точка наивысшего — со времен классиков — расцвета. Жданов утверждал обратное: Серебряный век был периодом упадка и разложения, временем, когда интеллигенция «порвала с революцией, скатилась в область мистики и порнографии, подняла на щит безыдейность и погоню за красивостью». В обеих интерпретациях Серебряный век был точкой экстремума, но в одном случае речь шла о взлете, а в другом — о падении. Серебряный век оказывался точкой, в которой расходились две истории культуры, вопрос был в том, какую из них считать подлинной. Позиция Жданова была очевидной: «Все эти символисты, акмеисты, порнографы типа Сологуба, Кузмина, все эти футуристы, „желтые кофты“, „бубновые валеты“, все эти „кирасиры“ с конскими хвостами, „уланы“, что от них осталось в советской литературе? Ровным счетом голый нуль без палочки, несмотря на то, что эти течения сокрушали нашу литературу прошлого, объявили поход против Герцена, Белинского»425. В ждановской интерпретации Серебряный век был отклонением от магистрального направления истории — советская литература вела свою родословную непосредственно от золотого века русской литературы и устремлялась в будущее. В интерпретации же Берлина девиацией был советский период — Серебряный век, напротив, был последним периодом подлинного включения русской культуры в мировую.
Вне зависимости от оценок Серебряного века Ахматова выступала одним из главных его все еще живых представителей. Берлин приезжал к ней как к «последнему европейскому поэту», в ее фигуре сходились и былое величие русской поэзии, и ее нынешнее ущемленное положение. Для Жданова Ахматова тоже воплощала Серебряный век — она была современницей Сологуба, Мережковского и Кузмина, всех тех, кого к 1946 году уже не было в живых. В отличие от них Ахматова была не только жива, но и пользовалась большой популярностью. О масштабах этой популярности свидетельствовал редактор «Ленинградской правды» Александр Васильев, который во время обсуждения доклада Жданова 15 августа 1946 года рассказывал о выступлении Ахматовой на вечере по случаю 25-летия смерти Блока в ленинградском БДТ: «На вечере выступали наши поэты — Рождественский, Дудин, их встречали аплодисментами, нормально встречали, но вот слово предоставляется Анне Ахматовой. Бурные овации длятся очень долго. Такое впечатление, что сейчас театр встанет и будет стоя приветствовать. Как-то не по себе было. Я спрашиваю девушку, которая сидела со мной, — что вы так аплодируете Ахматовой? Она отвечает: „Как же, это настоящий большой поэт“»426. В описанной сцене обнажался зазор между тем, что декларировалось как подлинная советская литература, и тем, что выбирали советские читатели. Если Ахматова была настоящим поэтом, то настоящими оказывались и литература Серебряного века, и современная западная литература, а сталинского периода на шкале развития мировой культуры не существовало. Если же настоящей была советская литература и за ней было будущее, то Ахматова оказывалась случайно выжившим представителем прошлого — именно так и представлял ее в докладе Жданов. Ахматова могла оставаться последним европейским поэтом, как ее называл Берлин, но в этом случае ей не было места в советской поэзии и доклад Жданова был актом ее торжественного изгнания.
В случае Ахматовой это изгнание легко вписывалось в ее биографию и возвращало к жизни сложившийся еще до войны образ поэта, не включенного в советскую жизнь. Не считая стихов военных лет, опубликованных в центральной прессе, на протяжении практически всего предшествовавшего советского периода Ахматова сознательно не участвовала в официальной советской жизни: не выступала, не хлопотала о публикациях, не пыталась зарабатывать переводами. Ее не репрессировали, но и не печатали, и эта ситуация параллельного существования впоследствии была оформлена в полноценный биографический миф427. Сама Ахматова вела отсчет своего молчания с 1924 года, называя в качестве отправной точки некое постановление ЦК ВКП(б), запрещавшее публикацию ее произведений, однако ее образ как поэта, отрезанного от современности, сложился гораздо раньше. В 1921 году Корней Чуковский опубликовал статью «Ахматова и Маяковский», в которой заявил, что Россия «раскололась на Ахматовых и Маяковских» и «одни ненавидят других»428. Ахматова воплощала здесь дореволюционный мир и связь с классическим наследием, Маяковский — революционный дух и современность. Для Чуковского эти фигуры обозначали два полюса русской поэзии, и такое противопоставление вполне отвечало духу постреволюционной эпохи. Ахматова оказывалась у Чуковского представителем прошлого, но одновременно выступала хранителем многовековых культурных традиций, что обеспечивало ей высокий статус в культурной иерархии. В сталинскую эпоху, однако, официальная советская культура и сама предъявила права на классическое наследие, и положение Ахматовой оказалось уязвимым: перестав быть уникальным хранителем высоких традиций, но оставаясь
