Для Иегуды Шальмана, проведшего столько лет в своей хижине отшельника, весь этот шум и суета были невыносимы. Крепко вцепившись в маленький потрепанный чемодан, он пытался протолкаться через толпу к трапу. Густой гудок пароходной сирены, предупреждающий о скором отходе, заставил его вздрогнуть и застыть на месте. Никогда в жизни он не видел ничего, что могло бы сравниться по размеру с этим судном. Шальман вдруг понял, что пялится на него, раскрыв рот, словно ребенок или слабоумный.
Толпа немного поредела, и он вместе с другими пассажирами поднялся по трапу. Стоя на палубе, старик наблюдал, как увеличивается расстояние между ним и землей. Машущих руками провожающих уже не было видно. Опустился туман, и берег Европы теперь казался едва заметным коричневым мазком. Скоро и мазок исчез из виду, словно туман и океан проглотили его. А Шальман по-прежнему стоял на палубе и никак не мог понять, отчего по щекам его ручьем катятся слезы.
12
Рано утром после того, как умер равви Мейер, один из соседей разбудил Майкла Леви, бережно тронув его за плечо. В дверях его ждал человек, похожий на раввина. Подойдя ближе, Майкл узнал старого товарища своего дяди. Едва взглянув на скорбное лицо посетителя, неловко переминавшегося в дверях, Майкл заплакал. Он понял все без слов.
— Мы точно не знаем, когда это случилось, — рассказывал раввин. — Его нашла какая-то женщина. Не знаю, кто она такая. И соседи ее никогда раньше не видели.
За этим последовала многозначительная пауза, словно говорившая: равви Мейеру не следовало оставаться наедине с посторонней женщиной, но все это останется между нами. Майкл вспомнил о Хаве, но ничего не сказал.
Все утро он провел в слезах. Особенно терзали его угрызения совести. Надо было навестить старика, обязательно надо, и ведь он собирался. Надо было сделать усилие, извиниться, попытаться сгладить их разногласия. Надо было помочь ему. Ведь Майкл чувствовал, что с дядей что-то неладно.
Днем он пошел на квартиру дяди. Кто-то уже вывесил черный креп над его дверью. В спальне молодой человек с пейсами, в черной шляпе сидел на стуле у кровати, на которой лежал равви Мейер. Майкл взглянул на неподвижную фигуру и тут же отвернулся. Лицо дяди было застывшим и ссохшимся. Не таким Майкл хотел запомнить его.
Молодой человек рассеянно кивнул Майклу и вернулся на свою молчаливую вахту: он исполнял шмиру— бдение над телом новопреставленного. В любой другой день недели здесь толпилось бы множество мужчин, обмывающих тело дяди, зашивающих его в саван, вместе молящихся. Но сегодня был Шаббат, день отдыха. Вся подготовка к похоронам запрещена.
Майкл хотел предложить свою помощь, но знал, что ее не примут. Он был вероотступником. Ему не разрешат. Возможно, если бы он приходился равви не племянником, а сыном, его бы пожалели и позволили принять какое-то участие в похоронах, а сейчас удивительно, что его хотя бы пустили сюда.
Мягкий стук в дверь. Молодой человек поднялся и пошел открывать. Женский голос в коридоре. Испуганно тряся головой, юноша отступил обратно в комнату. Хотя бы тут Майкл мог оказаться полезным.
— Позвольте мне, — сказал он и вышел из квартиры.
В коридоре стояла Хава, и вид у нее был совершенно несчастный.
— Майкл, — сказала она, — как хорошо, что вы здесь. Простите. Я не знала, что мне сюда нельзя.
— Ничего страшного.
Но она все еще сокрушенно качала головой, обхватив себя руками:
— Жаль, что мне нельзя хотя бы взглянуть на него.
— Понимаю.
Майкл чувствовал, как вместе с горем в душе у него поднимается привычный гнев против всех этих религиозных условностей. Был ли этот юноша, сидящий сейчас в спальне, хоть немного знаком с его дядей? Почему он достоин сидеть над его телом, а Майкл — нет?
— Это вы нашли его? — спросил он, и она молча кивнула. — Простите, — снова заговорил Майкл, ненавидя себя за то, что собирается спросить, но чувствуя, что ему непременно надо знать это, — я понимаю, что это не мое дело, но вы и дядя…
— Нет-нет, — поспешно прервала она его. — Ничего такого. Мы только… дружили. Он был очень добр ко мне. По пятницам мы вместе ужинали.
— Мне не следовало спрашивать.
— Ничего, — тихо сказала она. — Все остальные ведь тоже об этом думают.
Они вместе стояли в дверях, прямо под черным крепом, — пара отверженных.
Он снова заговорил:
— Я ведь так и не поблагодарил вас тогда за печенье.
Тень улыбки на ее лице.
— Рада, что вам понравилось.
— Значит, дела в пекарне идут хорошо?
— Да. Очень хорошо.
Молчание.
— А когда похороны? — спросила она.
— Завтра.
— Меня опять не пустят? — Она как будто уже знала ответ.
— Нет, — вздохнул Майкл. — Женщинам нельзя. Мне очень жаль.
— Тогда, пожалуйста, попрощайтесь с ним за меня, — прошептала она и повернулась, чтобы уйти.
— Хава, — окликнул ее Майкл.
Она замерла на верхней ступеньке, а он вдруг понял, что собирался предложить ей выпить вместе чашечку кофе. Горячая волна стыда залила его: дядя лежит мертвый всего в нескольких шагах от них. Они оба в трауре. Это было бы неприличным с любой точки зрения.
— Пусть утешит тебя Всевышний со всеми скорбящими Сиона и Иерусалима, — легко вспомнил он старую формулу.
— И вас тоже, — ответила она и ушла, оставив Майкла в темном коридоре наедине с его мыслями.
* * *
— Этой ночью я познакомился с удивительной женщиной, — сказал Джинн Арбели.
— Даже слушать не хочу, — сердито отрезал жестянщик.
Они работали вместе, делая целую партию сковородок. Арбели создавал нужную форму, а потом Джинн лудил их и наводил красоту. Работа была скучной, но нетрудной, и у них уже выработался своеобразный ритм.
— Это не то, что ты думаешь, — сказал Джинн, потом ненадолго замолчал и спросил: — Что такое «голем»?
— Что?
— Голем. Она так назвала себя. Так и сказала: «Я — голем».
— Понятия не имею, — потряс головой Арбели. — Может, не голем, а голландка?
— Нет, голем.
— Тогда не знаю.
Несколько минут они работали в молчании, а потом Джинн снова заговорил:
— Она из глины.
— Что?!
— Я же говорю: она сделана из глины.
— Значит, я правильно расслышал.
— А это необычно? Ты о таком раньше не слышал?
— Необычно? — фыркнул Арбели. — Это невозможно!
Иронично приподняв бровь, Джинн взялся голой рукой за раскаленный докрасна кончик паяльника.
Арбели вздохнул, вынужденный принять этот довод.
— А ты уверен? Как она выглядела?
— Светлокожая. Волосы темные. Ростом примерно с тебя. Одета просто.
— То есть не похожа на глиняную фигурку?
— Нет. Снаружи вообще не заметно, что она из глины.
Арбели шумно выдохнул, демонстрируя недоверие.
— Брось, Арбели, — резко сказал Джинн. — Она из глины. Это так же точно, как то, что я из пламени, а ты — из мяса и костей.
— Пусть будет так, хотя поверить в это непросто. И что эта глиняная женщина тебе сказала?
— Сказала, что ее зовут Хава.
— Хава? Это не сирийское имя, — нахмурился жестянщик. — Где ты с ней познакомился?
— В какой-то трущобе неподалеку от Бауэри. Просто на улице.
— А что ты делал… Нет, лучше мне этого не знать. Она была одна?
— Да.
— Значит, она не слишком осторожна. Или, возможно, такая у нее работа.
— Она не проститутка, если ты об этом.
— Лучше расскажи мне все по порядку.
И Джинн подробно рассказал ему все о своей встрече со странной глиняной женщиной. Арбели слушал и все сильнее тревожился:
— И она тоже догадалась, что ты… ну, не такой, как все?
— Да, но она не знала, кто такие джинны.
— А ты ей все рассказал?! Зачем?
— Чтобы она не убегала. Но она все-таки убежала.
— А где она живет?
— На восток от Бауэри.
— Понятно, но в каком квартале? Кто она по национальности?
— Понятия не имею. На вывесках там были вот такие буквы.
Карандашом на клочке бумаги Джинн изобразил несколько букв, которые видел на вывесках магазинов.
— Это на иврите, — заключил Арбели. — Значит, ты был в еврейском квартале.
— Возможно.
— Мне это не нравится, — вздохнул жестянщик.
Он никогда особенно не интересовался политикой, и если у него и имелись какие-то предубеждения, то совсем слабые и абстрактные, но при мысли, что Джинн может учинить что-то в еврейском квартале, он испугался. Османские правители Сирии с давних пор развлекались тем, что стравливали между собой христианское и иудейское население, заставляя их бороться за милости мусульман. Иногда это противостояние приводило к кровавым стычкам и бунтам, подогреваемым слухами о христианской крови, которую евреи замешивают в свой хлеб, — сам Арбели всегда считал их дурацкими россказнями, но знал, что многие охотно верили. Разумеется, здешние евреи прибыли не из Сирии, а из Европы, но их было гораздо больше, чем сирийцев, и, вполне возможно, они имели зуб против тех, кто избивал их единоверцев на Востоке.
