Апиарий[47]
Патрон в сопровождении Луция покинул аудиторию. Прощание было сдержанным; очевидно, направление, по которому развивался новый курс, привело Патрона в дурное расположение духа. Однако, несомненно, слова его произвели на молодых людей сильное впечатление.
Луций размышлял над этим, направляясь к стойлам, чтобы посмотреть, позаботился ли Костар о лошадях. Он был недоволен собой, он чувствовал, что исполнил неблагодарную роль посредника. Горный советник, лиценциат, Патрон — все они знают, чего хотят, и каждый из них придерживается своего курса. Им незнакомо его состояние, когда в душе сходятся противоречивые импульсы и переплетаются воедино, сопротивляясь друг другу. Ему не хватало решительности, с которой встают на ту или другую сторону и которая так важна в жизни. Это неизбежно накладывало отпечаток и на выполнение им возложенных на него задач. Возможно, он переоценивал влияние духовных начал на развитие мира. Это придавало его натуре мечтательность, вызывавшую беспокойство еще у родителей. Воспитание Нигромонтана тоже сделало свое дело, оно нацеливало его на императивность формул, на магию темных сил, с помощью которых можно господствовать над миром. Однако возникшие в последнее время сомнения отпугивали его от этого пути, на который ступили, как видел Луций, самые одаренные его сторонники Раймунд, Фортунио, Горный советник и, возможно, самые утонченные натуры из числа мавретанцев. В их мире царили тишина, бесстрастие и уединение. Здесь не было места ни случайному, ни эмоциональным порывам души.
Отпустив Костара на оставшуюся часть дня, Луций отправился на вершину горы. От южной кромки Больших Песков вверх вела каменистая тропа. И хотя начало подъема было скрыто кустарником, Луций сразу нашел его — он не раз ходил этим путем. Узкая тропинка вилась промеж выступающих пластов мраморизованного известняка, образовавшего местами уступы в скале — словно наверх шла лестница, окаймленная по бокам мощными зарослями дрока. В самых узких местах прохода ветви кустов сплетались над головой в цветущие золотистые арки. Мелькали кусты белой и желтой акации. Здесь в горах цветение было еще в полном разгаре.
По мере подъема голых пород оставалось все меньше и меньше; камень проглядывал сквозь островки мха и плауна. Массивные глыбы выглядели так, словно их подточила вода, они стали рыхлыми, и в них зияли пустоты. Все щели заполнились землей и заросли цветами: крокусами, сольданеллой, анемонами и зубчатыми колокольчиками горечавки, промеж них серебрилась светлым бархатом травка. В некоторых местах скала сплошь поросла высокогорной растительностью; цветы устилали ее пестрым ковром, свисая вниз синими и красными подушками. На чистом прозрачном воздухе краски были резко разграничены, как на палитре, не смешивались и не создавали полутонов. Свободнее дышала грудь, и острее виделись цвета во всем их обилии и красочности.
От горных лугов исходила одухотворенность, они не были созданы для грубого практического использования, а как бы предназначались лишь для сбора пыльцы и сладкого нектара. Здесь порхали огромные бабочки, любительницы горных вершин; они медленно и плавно летали над цветами нивяника, опускались на мягкие травы и, распластав крылья, медленно и с наслаждением кружились на одном месте по серебристо-зеленому бархату.
Тихое мерное гудение заполняло все воздушное пространство, усиливаясь по мере приближения к вершине, где находилась горная пасека патера Феликса. Пчелиное царство благоухало цветами. Трудолюбивые пчелы усердно жужжали, перелетая с цветка на цветок, издали это походило на живой ковер, накрывший землю. Они копошились, образуя живые гроздья на свисающих плетях цветущих камнеломок, живучек, цимбалярий; пьяные от сладкого сока, возвращались они домой, опудренные цветочной пыльцой. Работа и наслаждение — здесь, казалось, они глубоко слились воедино на празднике цветочных свадеб, где пчелам отводилась роль вестников любви.
Вот наконец показался и апиарий — кладовая меда, куда стекался нектар, итог бесчисленных леток. Ульи занимали всю наружную стену скита одного из самых высокогорных жилищ отшельников, возникших в период расцвета монашества. Теперь скиты опустели, стояли заброшенными, за исключением тех, где жили монахи, посвятившие себя служению некрополю. Здесь, на вершине, давным-давно поселился патер Феликс, занимавшийся пчеловодством. Мед с этих лугов славился во всей округе.
Уже издалека видны были желтые плетеные ульи, стоявшие в нишах в скале. Траектории полета пчел сливались в этом месте в одну сплошную, казалось неподвижную, струю. Гудение настолько усилилось, что напоминало кипящий шум морского прибоя. Это создавало призрачное ощущение — звучала сотканная из света мелодия.
Перед этой плотно летящей струей Луций свернул с дорожки в сторону. Скит был небольшой кельей, вырубленной в огромном камне, какие нес на своем горбу Пагос. Выдолблена она была во времена катакомб, что составило целую жизнь одного человека — ее создателя. Стены прорубленного в скале свода так и остались в первозданном виде — неотесанными, с заметными на них следами от ударов резца. Сквозь узкое оконце сверху проникал свет. Распятие, узкое ложе, пюпитр для чтения, подставка для свечи — вот и вся обстановка. Луцию она была знакома по прежним посещениям. Тут же подсобное помещение и камин с вязанкой сухого, собранного в ущелье хвороста.
Вход в скит располагался с северной стороны, за ним шел открытый внутренний дворик, образованный выступом скалы. Здесь у патера было его рабочее место. Луций тихо вошел. В воздухе пахло воском и медом. Вдоль стены стояли старые ульи. Там же лежали маски, сетки, тигли для плавления воска, весы и всякий разный инструмент. Отшельник сидел у окна в сером рабочем халате и нарезал от рулона фитили. И хотя Луций держался тихо, похоже, патер уже заметил его, потому что он оторвался от работы и тепло улыбнулся ему, не выказав ни малейшего удивления. Потом он встал и подал ему руку.
— Видишь, Луций, я ждал тебя. Это хорошо, что ты пришел. Присядь поди на воздухе на скамью, я приготовил для тебя кое-что перекусить.
И, не слушая возражений гостя, он пошел к ульям.
Скамья, которую имел в виду патер Феликс, находилась несколько в стороне от апиария; отсюда он имел обыкновение наблюдать за роями пчел, особенно в их брачный период. Сиденье было вытесано из цельного камня, а вот стол представлял собой бесценное творение мастера. Темная столешница была инкрустирована пучком серебряных стрел. Концы их указывали на разные географические местности, надписи обозначали названия и расстояния до них. Крышка стола напоминала солнечные часы, и на ней, как и на часах, стояло изречение:
Уже гораздо позже, чем ты думаешь
Луций проследил по стрелам пройденный им путь. На другом его конце лежал светлый кружок размером с печать — город Гелиополь. Он прочитал также названия островов и горных отрогов. Расстояния до них были указаны не те, которые за секунды пролетит свет, а по старинке — те, что проделает путник, часами трясясь в дороге. Это свидетельствовало о деликатности и тонкости души устроителя этих часов.
Солнце было жарким, но не таким изнурительным, как внизу, в городе. Воздух застыл от полуденного зноя и не двигался. На дне ущелья яркими звездами горели цветы бодяка. Время от времени одна из пчел запутывалась в волосах Луция. Тогда он замирал, терпеливо выжидая, пока она сама не выберется оттуда.
Патер Феликс обосновался в этом скиту много лет назад. Уже поседели головы даже у детей тех, кого он наставлял еще юными. Он многое повидал здесь, на этой горной вершине, и многое услышал на своем веку. Мало что было известно о его прежней жизни, он не любил говорить об этом. Разводить пчел здесь начал не он; пчелы спокон веков жили в этих местах. Его предшественником был отец Северин — простоватый лесной монах, весьма чтимый в народе. Патер Феликс, тогда еще под другим именем, нашел приют у этого великого постника и богомольца — не столько от тоски по жизни отшельника, сколько, как гласила молва, ради того, чтобы научиться уходу за пчелами: это искусство передается как опыт одного поколения другому. Еще и сегодня было заметно, что он сведущ в науках и прошел серьезную школу при их изучении, предварившую его новую жизнь. Однако научные понятия уже почти стерлись в его памяти — словно выгоревшие письмена пергамента, покрытого новыми знаками. Старые знаки, правда, порой проступали сквозь них, но несли на себе печать иронии. Новый текст был проще старого. То же самое можно было сказать и о манерах отшельника, где под строгостью простоты угадывалось знание придворного этикета. И всегда чувствовалось внутреннее тепло, исходившее от патера.
Он имел обыкновение говорить, что обратился к отцу Северину за сущим пустяком, а тот одарил его несметным богатством. Возможно, что в самом начале общение с лесным святошей, презиравшим образование и культуру, было не таким уж и простым. Старик рассорился со своим Орденом, однако настоял на том, чтобы его ученик именно там получил посвящение в сан. Прошло много лет, он умер, и патер Феликс предал его тело земле на вершине горы. Как и все, кто жил в горах, он достиг весьма почтенного старческого возраста. Считалось, что такое долголетие объясняется наряду со строгими правилами воздержания от излишеств в еде еще и потреблением меда. Он запретил ставить памятник и делать надпись на его могиле, поскольку не любил тех, кто поклонялся могилам. Сильно развитое чувство собственного достоинства сочеталось в нем со стремлением вытравить в себе все личное. Оттого силы, которыми он щедро одаривал других, свободно проходили сквозь него, почти не встречая преград и не платя дани. «Я — отражение, и вечен будет свет, что отражен во мне».
