Перед смертью он по старому обычаю пасечников объявил народу о своей замене. Новый патер продолжил его жизнь. Наверх поднимались те же люди, большей частью простолюдины, они шли к нему со своими заботами, своими делами. Однако круг его посетителей становился все шире, к ним присоединились люди, занимавшие ключевые позиции в духовной жизни и борьбе за власть, раздиравшей страну. Даже приверженцев других культов и тех, кто вовсе стоял вне веры, можно было встретить у него тоже. Для каждого он находил доброе слово. Он словно культурный побег, привитый на дичок по имени отец Северин, продолжил его дело. Луция привел сюда Ортнер, а тот посещал его время от времени, так думали все, по поручению Проконсула.
* * *
Патер облачился в платье из белой шерсти — оно было расцвечено пчелами, запутавшимися в ворсистой ткани, и он осторожно стряхнул их рукой. Он принес поднос, где рядом со свежими пчелиными сотами лежал деревянный нож. Потом достал белый хлеб и бутылку «веккьо». Хлеб из пресного теста был выпечен плоскими лепешками, запекшимися от жара плиты кое-где коричневой корочкой. В таком виде хлеб долго сохранялся здесь — в месте, удаленном от любого человеческого жилья.
— Ну, пей и ешь, ты наверняка устал от подъема. Это майский мед, от взятка, за которым пчелы спускаются вниз на липы.
Патер сел рядом с ним и смотрел на него теплым взглядом. Луций похвалил мед и спросил про апиарий.
— Я доволен, меда в этом году будет много. Ты выпей, вино очень хорошее. Мелитта принесла. Я заказал его для тебя.
Он улыбнулся:
— Как годы пробежали. Я окрестил девочку этим именем, и вот пришло ее время, пора выходить замуж. Ты защитил малышку, она отплатит тебе благодарностью.
Луций почувствовал, что краснеет. Патер похлопал его по руке.
— И ты женишься. Может, даже скоро. Ты не из сословия дающих обет безбрачия.
Потом он опять сказал:
— Я доволен, мед скоро начнет капать из корзин. И похоже, что образуются новые сильные семьи.
Они заговорили о пчелах и их привычках. Луций занимался в институте Таубенхаймера в одном семинаре, где изучали повадки общественных насекомых. Там считали, что можно резко повысить количество собираемого меда, и рассматривали передаваемую по наследству практику крестьян и пчеловодов-монахов как наносящую своего рода урон доходному делу. Патер знал об этой школе, но все же придерживался заветов своего учителя отца Северина.
— Они основываются там на старой мудрости, что человек — мера вещей. Это один из самых мощных лозунгов, прошедших через тысячелетия. Один немец сказал примерно так же, только куда как скромнее: «С человеком рифмуется вся природа». Очень хорошо сказано, поскольку сразу возникает вопрос о том, кто это сказал.
Патер отпил у Луция глоток вина и озорно посмотрел на него:
— Я лучше расскажу тебе кое-что о пчелах, это гораздо интереснее. Хозяин, подходя вечером к ульям, чтобы разделить пчелиные семьи и пересадить их в новые, хорошо знает ту мудрость, которая заложена в этих существах, и соблюдает ее. Пчелы во многом образец для нас — нужно только уметь понимать это правильно.
Человек вкладывает в это понятие очень много своего, в том числе и от того несовершенства и недостаточности, которые заложены в его собственной натуре. Он называет пчел трудолюбивыми. Один император западной страны сделал их символом своего герба в тот переломный момент, когда труд утратил свой первоначальный смысл.
Он показал рукой на пчел-сборщиц, которые кружились, жужжа, над тимьяном и камнеломками, и одобрительно кивнул, глядя на эту картину.
— Когда в утренних лучах солнца раскрываются чашечки цветов и мои пчелки начинают свой трудовой день, еще не раздаются ни звуки рожков в казармах, ни свистки боцманских дудок на кораблях, ни вой сирен, созывающих рабочих на заводы и фабрики. Зато слышно, как играет в многоярусных ячейках сот мед, словно опьяненная нектаром музыка, рождающая веселье и радость. Из всех доступных нам зовов и сигналов она больше всего сродни колокольному звону. Нет, трудовой день пчел работой в нашем смысле не исчерпывается.
Да, — продолжал патер, — мы можем поучиться у них, что такое работа. Когда видишь, как ранним утром шагает за волами землепашец с голой грудью, стоит у наковальни кузнец, забрасывает в воду сеть рыбак, то ощущаешь их внутреннее блаженство, естественное и неподкупное. И в брожении базаров и городских площадей его тоже можно ощутить. В этом внутреннем блаженстве заключено все богатство мира, словно чистейшее золото, урожаи и доход всего лишь проценты с него. То же относится и к государственной экономике: благоволение — золотоносная жила. Тебе стоит задуматься об этом при исполнении твоих обязанностей, и прежде всего там, где служащие братья подчинены тебе.
Патер налил еще вина.
— И поэтому характер общественного жития пчел — пугало, выдуманное человеком. Можно ли говорить о социальных образованиях, если внимательно понаблюдать за пчелами? Они составляют большую семью или скорее даже единый организм. Вот тут твой друг Сернер на верном пути. Люди считают, что сама природа отстранила рабочую пчелу от участия в продолжении рода и что в этом как бы проявляется ее жесточайшая скаредность, даже хищничество. Но это означает видеть только часть происходящего, а не всю его совокупность. Неделимая раздельная любовная сила живет внутри самого улья. Это четко видно, когда пчел охватывает беспокойство перед свадебным вылетом роя. Все они образуют в полете одно тело, которому дает новую жизнь и формирует ее одна сила. Все они получают свою долю блаженства — и они, и те, кто еще не рожден. Что по сравнению с этим мимолетное касание царицы-матки? Ничто и все. Оно ничтожно мало, если рассматривать его в отрыве от целого, только как смертоносный контакт с вечностью. Но насколько значительным предстает оно, если видеть в нем символ свершения любви, осуществленной за всех. Так и проповедник на тайной вечере берет в руки чашу одну за всех.
Монах помолчал какое-то время, потом так закончил свои рассуждения:
— Да, мы можем многому научиться у пчел — тут и то, как они собирают цветочные богатства, как делают запасы того, что бренно. Цветы подобны мгновениям жизни, из которых мы извлекаем субстанцию вечности, подлинную амброзию древних старцев, дающую им бессмертие. Однако прожитая так жизнь приносит и преходящую пользу. Это ты можешь видеть по тому, что только цветок, познавший касание, приносит плод.
Луций задумался над этими словами. Он почувствовал, что кое-что в них адресовано персонально ему. В знойном дневном воздухе гудение пчел все еще звучало как густая органная музыка. В серебристой зелени чертополоха деловито шуршали обреченные на безбрачие рабочие пчелы, шустрые добытчицы, вспыхивавшие на солнце, словно драгоценности. Он сказал:
— Но ведь про них рассказывают и много ужасного.
Патер улыбнулся.
— Ты говоришь о процессах в жизни пчел, которые именуют кровавыми: смерть царицы-матки, борьбу двух самок, избиение трутней. Но и тут мы обманываемся в том, что видим, — мы очеловечиваем пчел. Мы не отдаем себе отчета, насколько пчелиный рой — единый биологический организм. Если он для своего блага исторгает из себя в определенный момент трутней, так это то же самое, как у ребенка выпадают молочные зубы. Пчелы следуют своему природному закону. Человек же, глядя на их действия, видит в них зло, которое сидит в нем самом. Так, избиение трутней воспринимается как старый образец государственной меры и всех тех учений, в которых человек рассматривается как политизированное животное. Против этого есть серьезное возражение — человеку дан разум, а с ним и понимание вины. И поэтому закон видится ему в ином свете.
— Тогда нужно признать, что убийства, войны, варфоломеевские ночи находятся вне Божьего плана и что историю нужно понимать как цепь прегрешений против миропорядка? Это трудно сделать, если посмотреть на человека с звериным оскалом его зубов и острыми когтями и задуматься над той ситуацией и временем, в которое мы появились на свет.
Старец ласково кивнул ему.
— О, ты очень торопишься, Луций. Но я отвечу тебе. Убийства, войны, жестокости не находятся вне плана, потому что из того, что существует, нет ничего, что было бы вне Божьего плана. Однако они находятся вне закона. И в этом смысле история действительно представляет собой цепь прегрешений и не прерывается только благодаря акту милосердия. Это великая тема Ветхого завета. И в таких образованиях, как государства, есть безусловная необходимость, но только где понимание, там и вина. Поэтому одно и то же деяние может одновременно быть безусловно необходимым и виновным перед законом. Для покрытия этого разрыва, уничтожившего бы нас как высшее творение, существует жертвенный оброк. Это тема Нового завета. Жертва может быть принесена задним числом, тогда она явится покаянием и искуплением. Но жертвоприношение может и предшествовать деянию, мы отделяем от нашего зова о помощи долю во славу Бога. И она тысячекратно и вечно платит свою дань. Эта доля может быть ничтожно малой, но она может и вобрать в себя всю нашу земную жизнь. Удивительно то, что жертва принимает на себя содеянное нами. И значит, мы, скромные отшельники, можем кое-что сделать для спасения мира.
