в поле зрения того или иного высокого чиновника или военного, это, как кажется, не вызывало интереса или потребности обсудить коронацию. Дневник дипломата П. Г. Дивова помогает точнее понять и контекст происходящего. Служивший в тот момент управляющим Министерством иностранных дел, Дивов фиксирует в своих записках: «21‐го мая Император короновался в Варшаве. Он коронуется сам, возлагая корону на свою голову»[812]. Однако сразу за этой сухой фразой следуют новости с театра военных действий Русско-турецкой войны: 4 июня – известие о том, что султан освободил находившихся в плену 6 офицеров и 120 солдат, 13 июня – информация о молебствии в Казанском соборе по случаю победы графа Дибича и т. д.[813] Казалось бы, Петербург был занят войной, известия с полей сражения занимали главные полосы газет и мысли современников. Можно было бы предположить, что о других новостях рассуждать было некогда и неинтересно. Такое прагматическое объяснение, однако, едва ли будет верным.
Подтверждение можно обнаружить в переписке тогдашнего министра внутренних дел А. А. Закревского и командующего русскими войсками в Дунайских княжествах П. Д. Киселева. Ранней весной 1829 г. находившийся в Петербурге Закревский сообщал своему адресату в Одессу все петербургские новости, получая в свою очередь информацию о событиях, разворачивавшихся на южных рубежах империи в непосредственной близости от театра военных действий: «О сборе турок в назначенных тобою местах здесь также носятся слухи; желаю успеха, а еще полезнее будет, когда совершится мир, России желанный. Государь в конце апреля или начале мая с Императрицею и Наследником едут в Варшаву для коронования. Будет свидание в Калише с королем Прусским, а потом Государь поедет в Тульчин на маневры, а оттуда к таковым же сюда поспеет»[814]. Важно отметить, что здесь Закревский сообщает о коронации не как о чем-то из ряда вон выходящем, а как о событии, значение которого существенно, но все же не выходит за пределы разговоров о заканчивающейся войне, прусской поездке императора и грядущих маневрах. В ответе Киселева, который привычно реагирует на все написанное Закревским в режиме «новость – комментарий», какого бы то ни было впечатления относительно будущей коронации вообще не высказано. Павел Дмитриевич обошел вопрос стороной вполне красноречиво: притом что Киселев много рассуждал о войне и сообщал, между прочим, что «в Одессе скука отменная», «время здесь весьма теплое, но трава худо показывается» и «хлеб вздорожал», до обсуждения коронации дело в его тексте не дошло[815]. В поденной хронике митрополита Московского Филарета (Дроздова) за вторую половину 1820‐х – начало 1830‐х гг. можно обнаружить схожие сюжеты – слово «коронация» как таковое используется только применительно к московской коронации 1826 г., события, связанные с Польским восстанием 1830–1831 гг., неизменно маркированы, а варшавская коронация Николая никак не отмечена[816].
Оценки, высказанные представителями императорской свиты или приближенными великого князя Константина Павловича, участвовавшими в коронации, также носят обрывочный характер. В ряде случаев, оставив достаточно пространное описание событий в Варшаве, авторы мемуаров не интерпретировали свершившееся действо и не описывали собственные эмоции. В этом смысле их тексты похожи на записи тех, кто коронацию не видел. Именно так, например, выглядит рассказ адмирала П. А. Колзакова, служившего в Варшаве, и композитора А. Ф. Львова, будущего автора музыки гимна «Боже, Царя храни!», который находился в свите императора[817]. А. Ф. Львов остался в границах официального нарратива, сообщая, например, что «народ везде изъявлял особенную радость»[818], а у адмирала П. А. Колзакова самым эмоциональным из зафиксированного стало описание концерта Н. Паганини: «Вечером я был в концерте Паганини и был истинно поражен его громадным талантом. Что он со скрипкой выделывал – невероятно»[819].
Известную двойственность в оценке коронации можно найти у А. Х. Бенкендорфа, который, как мы уже знаем, участвовал в выработке официального взгляда на свершившуюся церемонию как на акт единения двух народов. В частной переписке того периода граф также выражал мнение, что коронация стала политическим успехом. В мае 1829 г. он писал Дибичу: «Императора обожают за его благородные и честные манеры. Мужчины и женщины с энтузиазмом относятся к нему, к любезности императрицы, к будущим надеждам, которые он продолжает. Варшава находится в упоении, а Вена, как я думаю, разочарована… Население увеличивается из‐за массы людей, прибывающих из округи, из‐за дам и господ, приехавших из самого Парижа, чтобы увидеть короля Польши. Коронация была во всех отношениях наиболее возможным политическим актом. До этого момента поляков волновала только безопасность их национального существования и надежды на будущее. Сейчас они говорят, разговаривая о русско-польских провинциях: „Мы больше не должны смотреть назад, сейчас наши взоры должны быть направлены на амбиции и славу нашего суверена“»[820]. В другом письме тому же адресату он рисует коронацию как событие позитивное и способствовавшее достижению поставленных целей, но вместе с тем непростое и эмоционально затратное: «Благодаря Богу и самообладанию императора над самим собою все кончилось благополучно… Поляки в восторге от своего короля и преисполнены доверия к его мудрости. Уверяю Вас, что невозможно быть более рассудительными, чем они, и более покорными воле Проведения, подчинившего их военному влиянию великого князя»[821].
Рассказывая о варшавской церемонии в своих «Воспоминаниях», глава Третьего отделения предложил иную трактовку – теперь коронация была «прочитана» им через призму последующих столкновений России и Польши. Указывая, что распространявшиеся по России «слухи» о коронации «не доставили никого удовольствия русским»[822], Бенкендорф пишет: «…поляки должны были почувствовать гордость… Мы же испытывали там тягостные чувства. Я не мог избавиться от болезненного и даже унизительного ощущения, которое предсказывало, что император Всея Руси выказывает слишком большое доверие и оказывает слишком большую честь этой неблагодарной и воинственной нации»[823]. Между прочим, стоит отметить, что этот пассаж граф поместил рядом с рассуждениями о том, что политика императора Александра I в отношении Польши, его стремление к объединению «всего, что было польским и могло быть польским» «затрагивало и оскорбляло Россию»[824].
Впрочем, подобное описание оскорбленного русского чувства и рассуждения о неверной политике империи на западных границах можно обнаружить и в текстах, написанных непосредственно в момент коронации. Они принадлежат перу прежде всего военных. Так, находившийся в мае 1829 г. на театре военных действий с Турцией генерал И. И. Дибич писал в своем письме императору: «Бог хотел бы, чтобы удовлетворение, которое Ваше Имперское Величество испытывает в Варшаве, было всегда стабильным и неизменным… но нужно особенно остерегаться… чтобы не попасть в ловушку их (поляков. – Прим. авт.) очевидной лояльности»[825]. В своих посланиях А. Х. Бенкендорфу генерал выражался с еще большей
