Царстве Польском он рассчитывал в итоге получить?
Анализ источников личного происхождения показывает, что польской стороне предписывались реакции (а в дальнейшем и действия), в основе которых должна была лежать подлинная и искренняя благодарность. Появление категории «благодарность» в российской политической риторике и, более того, использование последней при выстраивании политической практики не были нововведением Николая I. Автором этой системы был его брат и предшественник на престоле Александр I. Современники чутко уловили эту ноту в российской политике постнаполеоновского периода, отразив ее в своих текстах. Самым известным указанием является, конечно, письмо Карамзина Александру I 1819 г., известное как «Мнение русского гражданина»: «Нет, Государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны: слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых; когда же усилите их, то они захотят независимости, и первым опытом ее будет отступление от России, конечно не в Ваше царствование, но Вы, Государь, смотрите далее своего века… В делах государственных чувство и благодарность безмолвны»[843]. Карамзину вторил сенатор Н. Н. Новосильцев, который, по воспоминанию современников, часто повторял: «Александр Павлович ошибается, если думает, что поляки будут ему благодарны», «все добро, получаемое от других, принимается как бы за дань, по праву следующую»[844].
Вместе с тем александровская установка на ожидание благодарности от Польши за дарованные права, привилегии и прощение военной агрессии в период Отечественной войны 1812 г. была не чем иным, как отражением польской риторики. Уже в 1818 г. во время первого сейма Царства Польского речи депутатов строились в рамках этой парадигмы. Так, президент Сената, министр народного просвещения и исповеданий Царства Польского Станислав Костка Потоцкий говорил о признательности за покровительство монарха и об уроке, который последний преподал миру: «Для Польши дни траура обратились в дни веселия и радости. Ваше величество соединили королевство Польское с обширными Вашими владениями, собрали под один скипетр два братские народа и тем укрепив наше народное существование на незыблемом основании, даровали нам Конституционную хартию и явили удивленному свету небывалое зрелище… Кто из поляков не оценит и не почувствует Вами сделанного?.. Можем ли мы оправдать такое к нам доверие?.. Пусть мир убедится в том, что счастливое сочетание начал… будет величайшим уроком, когда либо данным миру монархом»[845]. Выступавший в этот же день министр внутренних дел Тадеуш Мостовский пошел дальше, представив идею польской благодарности в параллель с рассказом о благодеяниях победителей, не воспользовавшихся возможностью отомстить побежденным. В своей речи Мостовский описал 1813 г. – испуг поляков при приближении армии Александра, воззвание императора, которое «обеспечивало имущество и личность всем жителям герцогства Варшавского», отсутствие преследования служивших Наполеону, а также то, что «русские войска долго не пребывали в герцогстве и вообще возможно менее проходили через Варшаву»[846]. Мостовский завершил свою речь словами: «…мы сумеем оценить все эти благодеяния и первые обсуждения нашего сейма докажут… что порядки, установленные хартиею… будут иметь последствием общественный мир без томления, послушание – без унижения и свободу – без крайностей»[847]. Интересно, что министр предложил и вполне просвещенческое по своей сути обоснование верности стратегии, которая зиждется на прощении и благодарности. Он определил, что «подчинение, обдуманное и вызванное убеждением и чувством, основательнее и плодотворнее подчинения, вынужденного силою оружия» и что «чувство признательности в сущности есть чувство счастья»[848].
К моменту смерти Александра I отсылки к категории «благодарность» стали неотъемлемым элементом диалога жителей Царства и Романовых. Николай I смог в полной мере ощутить установленный эмоциональный режим в первые недели своего правления, когда Варшава готовилась к символическим похоронам Александра I. В это время в польских землях были изданы десятки поминальных стихов и речей. Их авторы – чиновники, школьные учителя, военные и священники – публиковали тексты на польском и немецком, отдельными брошюрами или в газетах[849]. Структура этих чаще всего стихотворных манифестаций содержала в себе два основных элемента – рассказ о покойном императоре и совершенных им при жизни деяниях и описание скорби и эмоционального состояния, в котором оказалась Польша зимой 1825/26 г.
В этих текстах Александр представал монархом великим[850] и обожаемым Европой[851] победителем[852], подобным Солнцу и Луне[853]. Он именовался отцом[854] и спасителем Польши[855]. Его милосердие и доброта[856], по мнению авторов этих текстов, «вернули полякам родину»[857], подняли их «из могилы»[858] и наконец позволили обрести утраченное счастье[859]. Один из сочинителей, вспоминая наполеоновские походы и повторяя формулировки министра Т. Мостовского на сейме 1818 г., писал, что Александр I «удивил весь мир», поскольку «не наказал побежденных»[860]. Соотечественников авторы таких текстов описывали в категориях благородства духа, как людей «всегда верных и честных»[861], испытывающих к монарху – безотносительно к тому, о каких благодеяниях шла речь (от восстановления утраченной государственности до полученных свобод, привилегий и торговых выгод), – подлинную и бесконечную благодарность[862].
Плач по скончавшемуся Александру был одновременно и обращением к Николаю, а разговор о благодарности – своего рода обещанием новому монарху, который осмыслялся в категориях патернализма по отношению к полякам и преемственности политики брата на западных территориях империи[863]. Объявление о коронации 1829 г. реактуализировало в официальной риторике Царства Польского апелляции к идее «благодарности» – в обращенных к Николаю лоялистских речах звучали клятвы «любить и быть верными» и декларации о том, что «поляки помнят благодеяния»[864].
Последующие события и оценки восстания 1830–1831 гг. демонстрируют, что император Николай I не воспринял аффектированный язык, на котором польская элита говорила о своей лояльности, как ритуальную речь. Напротив, обещания быть благодарными были интерпретированы как своего рода контрактные обязательства.
Окончание периода мирного сосуществования разрушило саму основу ожиданий Николая и политической элиты империи. Оценка действий поляков периода восстания 1830–1831 гг. в значительной мере выстраивалась вокруг указания на их неблагодарность. Именно о ней говорил польскому депутату Валицкому бежавший из Варшавы великий князь Константин Павлович: «Я не могу глубоко не чувствовать неблагодарности… батальонов, которые пользовались моим расположением; они доказали мне, что благодарность – слово, лишенное смысла»[865]. О «неискоренимой неблагодарности» поляков рассуждал и А. Х. Бенкендорф[866], утверждавший, что правительственная «слепота» в отношении умонастроений в Польше прямо связана с верой в благодарность поляков за оказанные благодеяния[867]. Глава Третьего отделения прямо объявил Ф. Вылежинскому, одному из польских парламентеров, направленных повстанцами в Петербург, что «русские войска будут драться с ожесточением, так как вся Россия оскорблена этой революцией и негодует на неблагодарность польского народа»[868]. И. Ф. Паскевич, обратившись к полякам сразу после
