Я нехотя поднял на нее глаза. Достигнутый успех ее окрылил: она радостно взмахнула надкушенной сдобной булочкой и наклонилась вперед. Маневр был бы эффективен, будь у школьной формы декольте. А так я скользнул по глухому темно-коричневому платью безразличным взглядом и опять посмотрел на борщ, раздумывая, вытаскивать отмеченную черными пятнами свекольную соломку или сожрать ее так.
- Соглашайся, Соколов, - она даже шептать умудрялась с придыханием, - представь: только ты и я. А дверь закроем. И можно будет никуда не торопиться...
- Наташа, не буди во мне зверя, - процедил я. Ей все-таки удалось расшевелить мое воображение.
- Ну, подумай сам, - она эффектно прижала ладонь к груди, - никто не будет знать мое тело так, как ты - и вдоль, и поперек, и снизу-вверх...
Сидеть отчего-то стало неудобно, и я заелозил на стуле, ища позу покомфортней.
Кузя откусила от булки небольшой кусочек и запила молоком. На верхней губе осталась тонкая белая полоска. Она неторопливо ее слизнула и удовлетворенно хмыкнула, увидев, как дернулся мой взгляд.
Я молча давился первым. Она тоже замолкла, перейдя к капустному салатику, но светло-карие глаза загадочно поблескивали, неотрывно выглядывая брешь в моих позициях. Иногда она чуть заметно улыбалась, удовлетворенно так, словно в моих реакциях удалось отыскать что-то нужное. В такие моменты я начинал нервничать еще сильней.
- Кстати, - небрежно уточнила она, - с меня ведь никто и никогда еще мерки не снимал. Я вот даже и не знаю - там раздеваться надо, наверное, да? Ну, что б правильно замерить вот отсюда и досюда?
Она сложила указательные пальцы вместе и дотронулась ими до левого плеча. Потом разъединила, и правый палец плавно заскользил по груди к противоположному плечу, показывая, как, по ее мнению, надо будет производить замеры.
Я скрежетнул зубами, отодвигая недоеденный борщ. На бефстроганов с пюре я изначально возлагал большие надежды, но сейчас сомневался, что почувствую хоть какой-нибудь вкус.
Стул рядом со мной скрипнул, принимая еще одного едока. Белый бант, белые отутюженные манжеты, белые гольфики...
- Она опять мешает тебе обедать? - строго сдвинув брови, спросила Мелкая.
Я с озабоченностью изучил ее диету: снова те же самые четыре куска бесплатного хлеба, стакан чая и ватрушка с яблочным повидлом. Пять копеек на обед - не удивительно, что она такая тощая.
- Да, развлекается за мой счет, - кивнул в ответ.
Мелкая вперила угрожающий взгляд в Кузю, а потом негромко уточнила у меня:
- А чего хочет-то?
- Ой, мелочь, - радостно оскалилась Кузя, - да тебе еще рано это знать. У тебя ж стадия молочной зрелости: ни на что путное не годна. На беспутное, впрочем, тоже.
Мелкая сцепила под столом подрагивающие пальцы и молчит, глядя в стол. На смуглой коже румянца почти не видно.
- Не трогай ее, - говорю Кузе серьезно.
- А то что? - заинтересовалась та.
- Просто не трогай.
Мелкая смотрит с благодарностью, словно не сама только что влезла меня защищать.
- Ай, да и ладно, - легко отмахивается Кузя, - и не буду.
И тут же, словно ее шилом в зад кольнули, с азартом наклоняется через стол к Мелкой:
- Подруга, а, давай, я тебе потом на ушко нашепчу? Что от него хочу?
Та поводила тонким пальцем по столу, рисуя какой-то узор, и вдруг сверкнула белозубой улыбкой:
- А у нас так бывает... Ну, когда у подруг один мужчина. Бабушка рассказывала.
Мне становится душно и жарко, приходится ослабить галстук.
- Это клёво, - жизнерадостно соглашается Кузя, - давай тогда селфи сделаем. Втроем. Дюха, не стесняйся, доставай свой гаджет.
Тяжело дыша, вывертываюсь из-под одеяла.
- Твою ж мать, - шиплю злобно и шлепаю на кухню пить - очень пересохло в горле.
Ставлю стакан на место и повторяю уже с безнадегой в голосе:
- Твою ж мать... Когда это кончится?
Отвожу душу, взбивая кулаками подушку. Расправляю скрученную в жгут простыню.
Это просто адовый ад какой-то. Я посылаю ее днем, а она возвращается по ночам, и мстя ее страшна.
Упал на кровать и стал представлять подъем по невозможной лестнице. Марше на десятом в пролет опустился канат из физкультурного зала, и по нему, пропуская его между обтянутыми в черные лосины бедрами, вниз головой неторопливо заскользила Кузя.
- Соколов... - томно сказала она, когда наши глаза оказались на одном уровне, - ну, посмотри на меня, Соколов...
Суббота, 24 декабря 1977 года, вечер,
Ленинград, Измайловский пр.
Каретка в очередной раз добежала до крайне левого положения и жизнерадостно налетела на невидимый звонок. Я взялся за длинный рычажок и потянул направо, в который раз удивляясь мягкости хода: бжжжжик, и все. И раскладка практически та же, что на компьютере, лишь твердый знак и «ё» на других местах.
Работа спорится. Останавливаюсь только для того, чтобы вытащить уже напечатанное, да накрутить на резиновый валик новую пару листов, переложенных фиолетовой копиркой.
Вздохнув, помассировал кончики пальцев. За неполный час непривычной работы отбил их напрочь: ударять по клавишам приходится заметно сильнее, чем на клавиатуре. Взболтал флакончик «Штриха» и, прикусив от старательности губу, пластмассовой лопаточкой нанес матово-белую каплю на очередную опечатку. Кнопки «возврат» тут нет, и не предвидится. Нетерпеливо дунул пару раз, чтоб сохла быстрее, и потянулся, прокручивая в уме следующую ветку доказательства. Затем нажал побелевшим от натуги пальцем на прообраз будущего «шифта», выдавив тяжелую каретку вверх, и взрезал тишину квартиры очередью стука:
«Для любой вершины Х многогранника и для любого либо , либо . Для любой допустимой точки и .»
Потом, дойдя до низа страницы, я вытащу закладку, бережно разложу листы и ручкой аккуратно заполню оставленные пропуски специальными символами, придав фразам осмысленность.
От чемоданчика «Эрики» тянет кожзамом, от самой машинки - металлом, свежей копиркой, краской от ленты, и где-то на грани восприятия в эту симфонию вплетается едва уловимая меловая нота корректора.
Щелк-щелк! Стук-стук! Дррр... Дзынь!
Сегодня я выхожу из тени, являя необычного себя миру.
Да, готов не идеально. Но пока письмо дойдет, пока академик его прочтет, пока осмыслит... Пока обратно письмо полетит, да пока я еще раз на него отвечу... В общем, еще с месяц у меня до личного контакта есть. А, если я правильно все рассчитал, то к концу января уже наберу необходимую форму для встречи лицом к лицу с профессионалом высочайшего уровня.
А пока - могу заслужено гордиться.
Да, я переваривал чужие знания и понимания. Чужие. Но как даже это было непросто! Давящее ощущение огромной темной области незнания впереди. Многомесячный штурм, на когтях и зубах. Стирка, тайком от родителей, носовых платков... Наградой - порывы восторга, когда тебе внезапно открылась очередная, невидимая ранее скрепа мирозданья. И тогда искренне выдыхается: «как прекрасен этот мир!», и тело гудит от радости тугой струной.
Но даже и не это добытое понимание главное. Оно осталось бы мертвым грузом, не умей я им оперировать. В математике важно интуитивное умение уловить порядок, в котором должны быть расположены элементы, необходимые для доказательства. И - да! Эта интуиция у меня теперь есть. Наработал. Развил. Смог.
«Система Ах= может быть разбита на Авхв + А х = , где хв - вектор, составленный из положительных компонент х».
Моя мысль летит вперед, вспарывая темноту, словно солнечный скальпель.
Щелк-щелк! Стук-стук! Дррр... Дзынь!
Хорошо.
Понедельник, 26 декабря 1977 года, полдень
Москва, площадь Дзержинского.
Главный контрразведчик страны заканчивал год не только предельно вымотанным, но и крайне довольным. Вернее, даже, счастливым, ибо отчетливо понимал, что происходящее сейчас - пик его профессиональной карьеры, то, о чем будут писать в учебниках, пусть и закрытых грифом. Потом, когда выйдет срок. А для дел такого масштаба и срок должен быть соответствующим - лет этак через сто или, даже, двести.
Иванову, теперь это Григоренко стало отчетливо ясно, чудодейственным образом удалось практически невероятное - глубоко вскрыть разведсети основного противника, и с весны на Второе Главное обрушился девятый вал неотложных задач. Московская часть Управления уже полгода пахала в режиме особого периода: без отпусков и почти без выходных, с раскладушками в комнатах, клубами сизого дыма в кабинетах и круглосуточно работающей столовой.
Но оно того стоило. Многочисленные, копившиеся годами, а, иногда, и десятилетиями, каналы утечки информации были взяты под плотный контроль, где-то явно, а где-то и исподволь, оставляя пока предателям иллюзию свободы. Теперь по этим каналам противнику качалась хорошо оркестрованная правда.
Правда, правда и почти ничего, кроме правды - нет в этой незримой войне более убойного оружия, чем с умом подобранная правда, способная выдержать многократную перепроверку.
