тоскливым дымом осенних костров.
Когда подъехали к милицейскому посту на выезде из Зареченска, Стах уже дремал, забившись в угол кабины. Молодой дальнобойщик едва слышно шепнул:
– У меня рука не поднимется, дядя Витя.
Седой молча похлопал напарника по колену, мол, – я сам. Фура остановилась, парень поймал напарника за плечо, отрицательно качнул головой, мол, брось, дядя Витя, не стоит. Седой сердито дёрнул плечом, спрыгнул на землю. Не отрывая головы от стекла, Стах открыл глаза, глянул в зеркало заднего вида.
– Решили всё-таки сдать? – негромко спросил он, оттолкнувшись плечом от двери.
Парень опустил руку, нащупывая монтировку.
– Не суетись, сам выйду. – Стах открыл дверь, морщась от боли, полез из кабины.
Обойдя фуру, седой водитель нерешительно остановился у заднего колеса полуприцепа, пнул его носком ботинка. Зачем-то заглянул под фуру и, с полминуты посидев на корточках, досадливо чмокнул щекой, пошёл к гаишнику.
– Здравия желаю, товарищ капитан. На Парамоновку не подскажете как?
Усатый пожилой капитан, похлопывая жезлом по ладони, охотно разъяснил:
– Километров через пятнадцать указатель будет, оттуда ещё с километр до деревни. С трассы её не видно, там спуск к реке, так, что главное указатель не пропусти.
Увидев выходящего из кабины Стаха, водитель крикнул ему:
– Куда тебя понесло? Сейчас едем.
– Напарник? – спросил капитан.
– Нет, напарник в кабине, – досадливо отмахнулся дальнобойщик. – Шуряк мой.
– Чего он у тебя такой помятый?
– Голова воровка – деньги пропила, а теперь болит. Сестра упросила взять его с собой в рейс. Дома дружки не дадут из запоя выйти, а я ему сухой закон объявлю. Беда мне с ним. Ну, всё, капитан, спасибо.
– Счастливого пути, – откозырял гаишник.
Водитель вернулся в кабину, недовольно хлопнул дверкой.
– Куда тебя понесло? Решил с гаишниками пообщаться?
Стах вместо ответа снова привалился головой к стеклу.
– Странная страна Россия, – сказал седой, трогая фуру с обочины, и замолчал, оставляя неясным, что он имел ввиду.
Только когда уже отмотали от Зареченска несколько километров, он заговорил снова:
– Довелось в своё время по Германии поездить. Красота, чистота, дисциплина – всё на зависть. Плёнку от сигаретной пачки в окно машины выбросил, а сзади кто-то уже звонит на пост дорожной полиции. Стоп, дорогой, мусорить не красиво! Будь добр – штраф. Умом понимаешь, что только так и можно воспитать в людях культуру, а в глубине души что-то свербит, – не хочет она красоты и порядка ценой стукачества. Оттого у нас в России всё по-другому, и никто до сих пор толком так и не ответил на вопрос: благо это наше или наша беда?
В кабине установилась тишина. Стах делал вид, что дремлет, и только много времени спустя, когда какая-то радиостанция уже успела прогнать по эфиру две-три бессмысленные песенки, сказал, не открывая глаз:
– Спасибо, мужики.
Очнулся он от забытья, когда под колёсами останавливающейся фуры захрустел щебень обочины.
– Станция «вылезай», – сказал седой, не глядя на Стаха.
Молодой нагнулся за стоящей в ногах сумкой.
– Может всё-таки в больницу?
– Тётка у меня здесь всю деревню травами лечит. – Глядя на указатель «Парамоновка», Стах ощупью шарил по двери в поисках ручки. – Кого хочешь на ноги поставит.
– Ну, бывай, – молодой крепко пожал ему руку.
Седой молча смотрел на дорогу, нетерпеливо барабаня пальцами по рулевому колесу. Прощаясь с ним, Стах так же молча поднял открытую ладонь, спрыгнул на землю. Фура снялась с обочины, белая известковая пыль укрыла с головой.
Минут десять Стах шёл по пустынной дороге, обсаженной поредевшими осенними берёзами, потом открылся вид на лежащую вдоль реки деревню, будто заляпанную жёлтыми берёзовыми листьями–веснушками.
Стах кинул на обочину сумку, тяжело стянул с себя куртку и, держа её в опущенной руке, с минуту не мог пошевелиться, будто в землю врос.
За оградой крайнего дома сгребала опавшие листья немолодая женщина, – тётя Галина, последний человек из всей большой родни. Опёрлась на грабли, приложила ладонь ко лбу, разглядывая стоящего против солнца Стаха.
Чуть дальше, на берегу реки двое мальчишек лет десяти прятались за перевёрнутой лодкой, дымили сигаретой, пряча её по очереди в кулаках и старательно разгоняя руками дым. Сигаретный дымок мешался с густым дымом осенних костров и был почти невидим, но пацаны просчитались где-то в другом месте, – прячась за забором, к ним подкрадывалась молодая женщина с длинной хворостиной в руке.
Вся остальная деревня казалась вымершей. Солнце ярко горело в надетой на штакетник трёхлитровой стеклянной банке, жёлтые листья пятном лежали у подножия облетевшего клёна – яркие, как световой круг под абажуром настольной лампы. Ветви облетевших яблонь ютились на крышах домов; за обрывом искрилась река.
Когда женщина настигла курильщиков, Стах разжал пальцы, роняя куртку под ноги. Высоко подпрыгивая от обжигающей хворостины, мальчишки испуганно неслись к реке. Женщина некоторое время бежала вслед за ними, потом остановилась, что-то крича вдогон и потрясая хворостиной.
Криво усмехнувшись, Стах вышел из оцепенения, вытер в куртку ноги и, подняв сумку, стал спускаться к дому, за оградой которого тётя Галина всё ещё держала у лба ладонь, не узнавая.
