вольности… – Николай осторожно подбирал слова. – Конечно, походная жизнь сближает, многие условности отпадают, но какие-то границы должны сохраняться. Анненков же иногда ведет себя с дочерями так, будто он …
«Будто он член семьи», – закончил Бреннер про себя.
А Николай только вздохнул и сказал:
– Надеюсь, вы меня понимаете.
– Понимаю, ваше величество. Анненков с детства знаком с великими княжнами, еще по службе на яхте …
– Я помню, – сказал Николай раздраженно. – Ну поговорите с ним, что ли …
Бреннер не любил Анненкова. Искра взаимной симпатии, вспыхнувшая между ними в момент знакомства, давно погасла. Бреннер с удовольствием отправил бы Анненкова в отставку, но как командир понимал, что избавляться сейчас от одной четвертой своего войска было бы непростительной глупостью.
– Я поговорю с ним, ваше величество, – сказал Бреннер.
Из записок мичмана Анненкова
8 сентября 1918 года
Я постучал.
– Кто? – Голос Анастасии.
– Анненков. Вы не хотите прогуляться?
Я приходил к этой каюте пару раз в день. Возможно, это выглядело навязчиво, ну и плевать. Нужно было вытащить Настю на воздух хоть на четверть часа, но она еще ни разу не вышла. Она поссорилась с сестрами и жила теперь в каюте с Демидовой.
– А кто там на палубе? – Негромкий голос из-за двери.
– Никого.
– Никого?
– Ну, только капитан и рулевой в рубке.
– Идите. Я приду.
Туман рассеялся только часам к десяти. Мы наконец снялись с якоря. Колеса парохода хлопотливо зашлепали.
Она пришла ко мне на корму. Бледная, в черном бесформенном пальто и вязаной шапке, натянутой на самые брови. Мы стояли у борта и смотрели на берега. Вековые сосны проплывали мимо, еще увешанные клочьями тумана.
– Нет сил, – сказала Настя.
На маленьком суденышке посреди пустынной реки мы чувствовали бо́льшую отъединенность от мира, чем в самой дикой тайге.
– Вы поссорились с сестрами?
Она вздохнула горестно.
– Не хочу говорить об этом.
Я промолчал, и она тут же об этом заговорила.
– Они больше не страдают.
– Не страдают?
– Они забыли маму и Алешу.
– Этого не может быть!
– Конечно, они помнят, но не плачут больше, то есть, конечно, плачут, но …
И Настя сама заплакала беззвучно. Я обнял ее за плечи и почувствовал запах мыла. После тайги мы все наконец смогли помыться.
– Они плачут. Все мы плачем, – сказал я.
– Мне невозможно больше с ними. Они могут говорить о чем-то другом, понимаете? И папа́ тоже.
– Что?
– Он тоже может говорить о другом, а я не могу ни говорить, ни думать ни о чем другом! И вообще ни о чем …
Она зарыдала в голос. Я прижал ее к себе. Ее душа в скорби не могла выносить разговоров обыденных, заглушающих боль. Всякое утешение казалось ей предательством. Она словно тлела в глубине неугасимо, обожженная смертью матери и брата.
– Нужно жить дальше, – сказал я, не придумав ничего лучше.
Она оттолкнула меня в сердцах:
– Вот и сестры так говорят, и папа́! А я не могу жить дальше! Не хочу дальше!
Думал – убежит. Но она осталась, всхлипывала.
– А Демидова? Она не говорит о другом?
– Нет! Мы с Аней говорим только о мама́ и Алеше.
Помолчала и добавила:
– Аня хочет уйти в монастырь.
Вот так новость!
– В какой?
– В Иркутске. Как только придем туда, она попросит расчет у папа́.
Демидова сильно сдала. Все мы видели, как поход ее измотал, а смерть Государыни и Алексея просто раздавила. Она уже не помогала повару и Царевнам по хозяйству и по большей части молчала, глядя в одну точку. Отпустить ее было бы лучшим решением. Кстати, одного «бойца» мы уже оставили в Братске – лакея Труппа. Еще на подходе к городу старик попросил Государя об отставке: такие приключения ему не по возрасту. Конечно, его отпустили, выплатив щедрое вознаграждение, и он скрылся в паутине грязных улиц пригорода. С дарованной пенсией он может счастливо дожить остаток дней, если только большевики до него, царского прислужника, не доберутся.
Настя утерла слезы. Кажется, ей полегчало.
– Так странно … Можно спать, читать, просто сидеть и смотреть в иллюминатор и все это время двигаться, двигаться, и берега проплывают …
Я хорошо ее понимал. За два месяца нашего таежного похода мы привыкли, что движение требует усилий, ежедневного упорного труда.
– Да, это кажется чудом, – сказал я.
Из рубки спустился капитан Христофорыч.
– Прошу простить великодушно, господин мичман, госпожа Романова …
– Ваше Высочество… – поправил я капитана.
– Ваше Высочество… – Капитан смутился. – Хотел вот посоветоваться, возможно ли просить Его Величество выступить с лекцией перед командой?
Наше недоуменное молчание смутило его еще больше.
– Ну, сами изволите видеть, когда еще представится такая возможность – лицезреть нашего Государя Императора, хоть и низложенного.
– Что еще за лекция? Как вы себе это представляете, Иван Христофорыч?
– Э-э-э … Ну, может, о международном положении? Или … о войне с Германией. Как это все получилось? Интересно же …
– Милейший Иван Христофорыч, да с чего же Государь должен лекции читать матросам? Где это видано? – сказал я.
Капитан совсем смешался.
– Ну так что же, это раньше, при царизме, может, и не видано было, а теперь … теперь-то другое время … То есть я хотел сказать, если Его Величество теперь уже и не Царь … ну, Царь-то он все равно, но бывший …
Запутался.
– Я спрошу папа́, - сказала Настя.
Это было неожиданно.
– Благодарствуйте, Ваше Высочество! Весьма признателен! Премного благодарен!
Отступая, капитан поклонился несколько раз. Я поспешил извиниться за него:
– Добрый дядька, но чудак. Думаю, не стоит беспокоить Государя этими глупостями.
– Ну отчего же? Это может даже развлечь папа́.
– Вы думаете?
– Я беспокоюсь о нем. Он весь в себе. Отвлечься ему не помешает …
Конечно, она беспокоилась об отце и о сестрах. И уже забыла, что пять минут назад жаловалась на их непостоянство в скорби.
Сентябрь 1918 года
Ангара
– Встать! Смирно! – скомандовал Бреннер, когда вошел царь. На нем был мундир с полковничьими погонами, на груди одинокий Георгий четвертой степени.
Встали, но намеренно медленно, нехотя. Николай кивнул, ни на кого не глядя:
– Прошу садиться, – и сам сел перед публикой на приготовленный стул. Бреннер с карабином встал за его спиной у стены.
В салоне собрались все одиннадцать человек команды и капитан. Две керосиновые лампы под потолком освещали помещение. По углам сидели Анненков и Каракоев с наганами и повар Харитонов с карабином. Лиховский дежурил на палубе. Ни великие княжны, ни доктор Боткин не пришли.
