к распятию, но руки ее, раскинутые в стороны, были свободны, как и ноги. Она спала. Вокруг на камнях и стенах пещеры – пятна запекшейся крови, словно кто-то расплескал ее из ведра. Там же лежал топор с нарисованными на нем белыми знаками и буквами неизвестного языка. Нашлись еще запасы сушеных грибов и трав – их тунгусы назвали шаманскими. Большая поленница сухих дров заполняла нишу. Кто все это приготовил? Старец? Один?
Мичмана нашли возле ручья у самой воды. Он спал, как и царевны, но весь измочаленный, будто его пропустили через молотилку. Однако открытых ран доктор на теле не обнаружил. Больше никого не нашли. Чья же кровь в пещере?
Через два дня царевны проснулись. Они ничего не помнили о своем исчезновении – как оказались у того костра, кто там был еще … Доктор Боткин не смог объяснить природы их беспамятства.
Про пещеру мичман узнал только от офицеров; сам он ее не видел и не знал, что она существует. Посовещавшись, решили, что, при всех противоречиях и странностях этой истории, мичман все же убил Распутина, а тело унесло водой. Возможно, они дрались и в пещере, Анненков просто не помнит этого. Было решено также признать фактом, что Распутин готовился к жертвоприношению царевен. Анненкова провозгласили героем и спасителем.
Выводы доложили Николаю, но ему уже было не до того. Александра так и не узнала, что произошло с девочками. Она металась в горячке, лишь иногда приходя в сознание. Двухдневный сон дочерей ее не встревожил: главное – что они были рядом. Алексей тоже был плох.
Однажды доктор Боткин, войдя в царский чум, увидел Николая сидящим на полу. Вокруг лежала семья – шесть разметавшихся в беспамятстве тел…
Из записок мичмана Анненкова
21 августа 1918 года
…Передо мной явилась Анастасия. Плакала и гладила меня по голове.
…Мария улыбалась сквозь слезы.
…Татьяна что-то говорила мне печально. Плакала.
…И Ольга плакала. Почему они плачут, ведь все позади?
Мои Царевны приходили ко мне, сидели рядом по очереди, но Государь не пришел. Да, собственно, почему он должен был прийти? Я сам к нему прибуду с рапортом. Вот только встану и доложу обо всем, и он пожмет мне руку и улыбнется. Государыня тоже не приходила, но я же знал, что она больна. И Алексей тоже. Еще не приходил Тыманча …
Когда сознание вернулась полностью, я услышал тишину за стенами чума. Тунгусов не было. И тогда мне сказали, что Тыманча умер – заражение крови – и тунгусы ушли. Я плакал о Тыманче …
Меня мучила мысль, что, убив Распутина, я разбил сердце Государыне.
И снова со мной была Татьяна.
– Мы все вам благодарны, и папа́ желает вам выздоровления и непременно зайдет … скоро …
– Передайте Государю мои… – я не знал, как сказать, чтобы не прозвучало слишком напыщенно, – что я всегда готов … И Государыне передайте заверения в моей искренней любви и преданности. Надеюсь, она не сердится на меня. Этот самозванец был изувер … И Алексею передайте сердечный привет.
Татьяна улыбнулась как-то особенно нежно, и ее улыбка долго-долго светилась в полутьме – невероятно долго. Я любовался ею, пока не заметил слезы …
– Они умерли, – сказала Татьяна чужим голосом.
– Кто умер?
Часть третья
Анастасия
Из записок мичмана Анненкова
8 сентября 1918 года
Я стоял на корме и не видел носа нашей посудины, не говоря уже о берегах. Сквозь туман солнце поблескивало серебряной монетой, холодно и тускло.
Тихие шаги на баке – кто-то крался, вернее, безуспешно пытался не топать по железной палубе коваными башмаками. Зачем кому-то шастать в семь утра возле каюты Государя?
По правому борту я пошел с кормы на бак. Впереди замаячила темная фигура.
– Стой!
Еще два шага – и я разглядел кочегара Зацепова. Он развернулся и быстро пошел от меня, на глазах растворяясь в тумане.
– Зацепов! – окликнул я его вполголоса.
– Чего?
Он стоял набычившись: руки в карманах расклешенных брюк, под распахнутым бушлатом полосатый тельник не первой свежести и бескозырка «Балтийский флот», чудом державшаяся на самом затылке, – хам освобожденный, образ нового мира.
После революционных картин на улицах Петрограда я ненавижу свободу. В феврале семнадцатого великий город погрузился в хаос. Никто не отлавливал больше бродячих собак, и революционных матросов никто не отстреливал. Шелудивые псы беззакония стаями бродили по улицам, месили загаженный снег, который никто не убирал. Псы глумились над городом: убивали полицейских и офицеров, грабили, харкали на мостовые и раздевали блудливыми песьими глазками курсисток и гимназисток, дефилировавших по улицам под красными флагами. Черные бушлаты, серые шинели и собачье дерьмо на грязном снегу – все, что я помню о февральской свободе.
– Смирно! – Голос я старался не повышать: недалеко каюта Государя.
Негромкую команду Зацепов приписал моей робости, ощерился прокуренными зубами.
– Ты чего, офицерик, попутал? Тебе тут не царская служба.
– Царская. Царь на борту!
– А мне без разницы. Клал я на этого гражданина Романова с прибором …
– А ну мордой в пол! Мордой в пол, сука!
Я ткнул ствол нагана ему в живот. Он не двигался, сопел и бешено таращил свои зенки. Но и мой взгляд был красноречив, потому что он лег на палубу.
– Отжался! Раз-два!
Он отжимался. Сипел:
– Ну, я тебя … Я тебя порву.
– Это я тебя порву, хамло! Ты у меня из трюма не выползешь, плесень!
Этот Зацепов был лишь вершиной айсберга. В трюме обитало еще девять человек команды, и среди них по крайней мере трое – такой же анархический сброд. С того момента, как мы захватили судно, Бреннер запретил команде, кроме вахтенных и капитана, появляться на верхней палубе. И это, конечно, не расположило к нам матросов. Но Зацепов плевал на запрет и позволял себе бродить где ему вздумается и когда вздумается, демонстрируя при этом хамское пренебрежение к Государю и ко всем нам.
– Отжался! Раз-два! – командовал я.
– Что здесь происходит?
На нас смотрел Государь. Он стоял у борта в своем полковничьем мундире, фуражке, с папиросой в руке.
– Виноват, Ваше Величество!
Я стоял навытяжку, а Зацепов поднялся и уходил вразвалочку. В один прыжок я догнал его, схватил за шиворот и изо всей силы дернул назад, на себя.
– Смирно! Скотина!
Он развернулся и оттолкнул меня, и тогда я ударил его под ребро рукояткой нагана. Он охнул и осел на палубу.
– Отставить, мичман! – повысил голос Государь.
