Беззаботной болтовней я заглушал в себе то, над чем боялся задуматься. Ну вот, например (включаю воображаемый магнитофон):
Приключение
– …А он в таких случаях виновато и примирительно улыбался исподлобья: вот он, мол, я, подлец, весь тут, в твоей власти, казнить меня, подлеца, мало; но я-то, мол, знаю, что ты этой властью не воспользуешься… Ну какже его не простить, бедолагу! Тем более что он твое прощение заранее предвкушает… Впрочем, он был простой, легкий человек, без претензий. Гришаша – так мы его называли.
В Пскове, в самом начале экспедиции, он купил себе дудочку, детскую такую игрушку, и постоянно таскал ее с собой. И вот, странное дело: стоило ему заиграть на этой дудочке – обязательно что-нибудь случалось. Или попутная машина, неизвестно откуда взявшись, догоняла нас на глухом, заброшенном проселке. Или на совершенно безлюдной улочке из ближайших ворот появлялась местная красотка, к которой Гришаша обращался с проникновенным вопросом: «Девушка, вы нам не подскажете – это, случайно, не…..?» (следовало наименование данного населенного пункта). Беседа завязывалась, нам приходилось чуть не за уши Гришашу оттаскивать. В общем, с ним мы не скучали.
Ну так вот. Из Великих Лук мы должны были ехать дальше, в Кунью. На автовокзале была давка, и, пока выстаивалась очередь за билетами, Гришаша и я прогуливались по площади, среди людей, сидевших на узлах и чемоданах. Он тихонько насвистывал в свою дудочку и вдруг говорит:
– Смотри, какая девушка. Давай познакомимся?
Мы стали к ней приближаться. Но в это время объявили посадку, девушка поднялась со скамьи и пошла к автобусу. И вот она входит в автобус и садится на заднее сиденье у окна, а через минуту автобус набит битком; все лезут через переднюю дверь, потому что задняя закрыта. Это важно – что именно задняя закрыта.
Мы с Гришашей подошли и встали перед ее окном. Мы в упор смотрели на нее, а она через стекло во все глаза уставилась на Гришашу с его дудочкой (он все продолжал насвистывать). Наконец, он оторвался от дудочки и говорит:
– Девушка, вы случайно не в Кунью едете?
Она покачала головой: не слышно, мол, – тогда мы жестами показали ей: выходите к нам! И что же ты думаешь? Она встает и выходит. Она проталкивается через весь битком набитый автобус (я же говорю, что задняя дверь закрыта) и спускается к нам. Тут Гришаша с хищным видом за нее принимается, и мы узнаем массу интересного: и как ее зовут, и куда она едет, и когда вернется, и, между прочим, домашний адрес, – в то время как весь автобус, прильнув к окнам, изумленно нас разглядывает. Девочка, и впрямь, ничего себе.
Потом мы подсаживаем ее на подножку и прощально машем вслед. И долго еще в наших скитаниях по Куньинскому району мы вспоминали об этой встрече. Гришаша вытаскивал бумажку с адресом и под общий смех подмигивал мне:
– Зайдем?
– Конечно, – отзывался я, – а как же!
И мы зашли. В Великих Луках, на обратном пути, подкинули нам кой-какую работенку, так что на несколько дней пришлось задержаться. Два вечера мы с Гришашей потратили на поиски: все, кому мы ни показывали свою бумажку, только руками разводили. Но мы все-таки добились своего.
Она жила на окраине, за железнодорожным переездом, в самом конце длинной и по-деревенскому широкой улицы, по сторонам которой тянулись заборы. Мы поднялись на крылечко, без стука толкнули одну дверь, другую – Люся, властительница наших дум, в халатике и бигудях сидела перед зеркалом, шлепая себя ладошками по лицу. Кошмарная неловкость! Люся охает и сжимается, заслоняясь чем попало, мы пятимся, бормоча извинения пополам с приветствиями, вываливаемся на крыльцо и торопливо закуриваем, стараясь не глядеть друг на друга.
Конечно, ничего страшного не было в повернувшейся к нам от зеркала маслянистой рогатой харе, в бледных пупырчатых коленках из-под слишком короткого халатика, в безобразной суете бабьего испуга. Однако весь наш энтузиазм иссяк мгновенно; ясно стало, что напрасно мы притащились. Но и отступать было поздно. Она вышла принаряженная, начался между нами разговор.
Ох уж эти разговорчики! Ну, знаешь, как обычно: вам, небось, скучно в нашей глуши, ни театров тут, ни приличных ресторанов, вы там у себя привыкли развлекаться, все вы, москвичи, слишком умными себя считаете, самих-то, небось, жены дома ждут, а говорите, что неженатые, все так говорят, да что вы мне говорите, я сама знаю… Скука смертная! И не так уж она оказалась хороша, даже принаряженная, как нам все это время издали представлялось. Гришаша что-то врал ей, а я озирался в поисках выхода.
Когда мы решились наконец откланяться, Люся заявила, что проводит нас. Мы-то подумали, что она до переезда с нами прогуляется, – смотрим: уже и переезд позади, а она идет себе и идет, трещит без умолку и прощаться вроде не собирается. В общем, перехватила она инициативу. Гришаша, вижу, и тот скис, посылает мне уклончивые улыбочки в том смысле, что, мол, ты заварил, ты и расхлебывай. Он уже на одного меня все переложил! А солнце садится…
Надо сказать, что в Луках нашу бригаду поместили в общежитии радиотехникума – в старом кирпичном трехэтажном здании – как раз на другом конце города. Добрались мы туда уже в сумерках. Тут нам с Гришашей ничего другого не остается, как пригласить Люсю к шалашу. Мы уже не знаем, как от нее отвязаться.
В комнате на смятой постели лицом вниз сладко похрапывал Боб, остальные в этот вечер где-то загуляли.
– Вставай, Боб, – сказали мы грустно, – принимай гостей.
Боб, в отличие от нас, показал себя джентльменом. (Это славный парень, я тебе потом как-нибудь о нем расскажу.) Он протер заспанную рожу, приветливо улыбнулся даме и захлопотал: поставил чайник на плитку, извлек из рюкзаков хлеб, сахар, консервы и с достоинством позвал нас к столу.
Ну что сказать об этом идиотском ужине? Он затянулся. Мы пили чай из кружек и слушали Люсю, покорно приобщаясь к ее ожесточенной умудренности. В свои восемнадцать она знала жизнь как свои пять пальцев (но только сложенных кукишем) и судила беспощадно; возможно, впрочем, ей просто хотелось произвести впечатление. Мы вяло поддакивали ей, позевывая тайком. Боб поглядывал на меня и Гришашу с сожалением.
Так время подошло к двенадцати. Наши все не возвращались. Люся умолкла наконец и сказала, что ей пора. И тут Гришаша отколол одну из своих штучек. Он вдруг крякнул и сморщился, как от боли, стал потирать колено, а затем сокрушенно промолвил:
– Опять нога! Придется тебе, Серега, одному провожать. Вы уж извините, Люсечка: нога проклятая…
– Кончай, кончай, – сказал Боб, поднимаясь. – Вместе пойдем.
Теперь начинается главное, слушай. Выйдя из общежития, мы вскоре попали в нестройно и шумно движущуюся толпу: молодежь расходилась с танцплощадки. Мы шли среди возбужденных выкриков, недоброй зацепчивой толкотни, то и дело возникавших заторов. Было не до разговоров, приходилось смотреть в оба. На одном из перекрестков пришлось огибать гогочущую группу, в центре которой выделялась здоровенная девица с распущенными волосами. Гришаша и тут себе не изменил: с ходу втерся в эту компанию, и мы услышали знакомое:
– Девушка, вы случайно не из МИФИ?
Парни остолбенели от такого нахальства, а девица, презрительно оглядев Гришашу, подбоченилась и зычно рявкнула на всю улицу:
– Из мифи, бля!..
Так пересекли город – мы с Гришашей уже в третий раз за этот вечер. Толпа постепенно рассеялась, мы остались одни. Миновали железнодорожный переезд, вышли, так сказать, на финишную прямую. Улица, которую предстояло пройти, уходила в темноту; только теперь мы заметили, как редко она усажена фонарями.
Здесь шла своя жизнь, сменившая дневное безлюдье: под каждым фонарем, на тусклых островках света, густо роилась урла – подростки и парни постарше. В темноте кто-то за кем-то с топотом гонялся, где-то вопили дурным голосом, хриплая и звонкая многоголосая брань перекрывалась громким хохотом; но при нашем приближении все зловеще затихало. Мы двигались от островка к островку, сопровождаемые разносившимся свистом, и то за спиной, то навстречу слышали настигающие таранные шаги, в последний миг сворачивающие в сторону. Или разбивалась брошенная нам под ноги бутылка… Нас проверяли, испытывали, не торопясь, зная, что никуда мы от них не денемся. Мы шли молча, напряженные; я старался не вздрагивать.
Остановились у Люсиной калитки, пора прощаться. Несколько парней подошли и встали полукругом. Потом медленно прошли между нами, задевая плечами, внимательно нас разглядывая. Медленно, нагло и цепко. Пройдя, опять остановились. Мы стояли в молчании, изготовившись ко всему, всей кожей чувствуя свою обреченность.
Потом шли назад – втроем. В последний раз пустились в плавание. И оно было самым трудным, потому что нас уже ждали. Знали и ждали. На Гришашу надежды не было никакой. Шли, как сквозь строй. Шли твердо, в ногу, плечом к плечу, Гришашу имея в середине. За переездом вздохнули свободнее. Молча проделали весь путь. По ночным опустевшим улицам добрались до общежития, поднялись в свою комнату. Наши уже вернулись и спали. Я вынул «лису» из кармана и бросил ее на стол, замусоренный остатками ужина.
