И подумать только, что когда-то она сама меня выбрала!.. Эх, да что вспоминать! Что же это был за богатырь, за сверхмужчина, который…
Адик, помнится, говорил, что встретил Юлу в Сокольниках: она шла, обнявшись с каким-то парнем. Интересно, как далеко она со мной намерена зайти? Ничего не поймешь в ее горделивой и скромной улыбке.
Но я отвлекся. Мы дошли до Госпитального вала и повернули назад. Тут меня прорвало, я принялся сбивчиво объяснять, как все эти годы думал о ней, мечтал о встрече (почему-то обязательно случайной), как, наконец, подстроил встречу, воспользовавшись школьным праздником, и как счастлив теперь оттого, что вижу ее… Она помолчала в ответ, словно удивившись моей неожиданной горячности, а потом промолвила, словно итог подводя, словно лишних слов не желая тратить:
– Так ты запиши мой телефон.
Кажется, на прощанье она прибавила:
– Я буду тебя ждать…
И вот я уже ни о чем другом думать не могу.
С тех пор был у нее два раза (последний раз – вчера), но достиг лишь того, что теперь я и глаз на нее поднять не смею. (Но не от страха. Страх-то как раз отступил, поскольку, приблизившись к ней, я убедился в ее недостижимости; стало быть, и вблизи ее мне ничто не угрожает.) Неужели она все забыла, как говорит? Неужели она действительно не ожидала встречи со мной? Она не дает мне возможности обнять ее. Нужна развязка, и немедленная. Иначе дружеские отношения приобретут инерцию закона.
И вот он опрометью, очертя голову, бросился в эту схватку, причем лучшее, на что он мог надеяться, это проиграть ее как можно скорее, потому что малейшее подобие, хоть самая ничтожная тень победы убила бы его, как удар молнии…
Фолкнер. Особняк. 6.
Повесть
10.09.1975. Я думал – я умру или с ума сойду. И как это я вообще уцелел, до сих пор удивляюсь! Словно ураганом или наводнением сорвало меня с места, понесло, закружило… и очнулся я уже здесь, в пустой квартире Американца, где и живу теперь – один со своим горем.
Воспоминания измучили меня. Я гнал их от себя, пока не понял, что спасение как раз в том, чтобы вспоминать, стараться не упустить ни одной подробности, писать обо всем, что произошло за эти пять месяцев. Пять месяцев я не прикасался к этой тетради.
Мешало писать состояние души. Никакими словами не опишешь, что со мной творилось. А пока человек, не переводя дыхания, борется с обрушившейся на него силой, у него нет ни настроения, ни времени заниматься чем-то другим.
Сенкевич. Без догмата.
Остается, значит, наверстывать – так, словно по прошествии времени рассказываешь лучшему другу. Конечно, буду путаться, перескакивать, но это неважно. Лишь бы прошедшее поскорее опять стало прошедшим… Главное – постараться быть точным; значит, не подыскивать слов.
Я их от сердца отрываю,Чтоб муки с ними оторвать!
ЛермонтовРассказывать так, словно ждешь совета, увещевания, словно сам не все понимаешь в том, что произошло. Да так оно и есть.
Я предельно честно опишу случившееся. Это поможет мне самому лучше понять то, что произошло. Помимо всего прочего, изложить происшествие – значит перестать быть действующим лицом и превратиться в свидетеля, в того, кто смотрит со стороны и рассказывает и уже ни к чему не причастен.
Борхес, Гуаякиль.
Ну, слушай.
Произошла, фактически, катастрофа. Это может показаться преувеличением, но слово само пришло, я его не искал и, подумав, повторяю: да, катастрофа. Как еще назвать, когда от человека только и остается, что его оболочка, когда за короткое время он изменяется настолько, что сам себя не узнает, и, опустошенный, не знает, ликовать ему или с горя подохнуть оттого, что он цел остался? Вот, пишу – и даже почерк уже другой.
* * *
На чем я остановился? Да, на развязке. Так вот, развязка мне не давалась. Каждый раз, направляясь к Юле, я говорил себе: «Ну, сегодня…» Но, чем ближе к общежитию, тем невозможнее это становилось, и, войдя в ее комнату, оставшись с нею наедине, я оказывался дальше всего от намеченной цели. А потом, возвращаясь домой, недоумевал: что же мне помешало? Ведь так, кажется, просто… И опять говорил себе: «Ну, завтра…» Но и назавтра повторялось то же.
…Украдкой бросив при входе взгляд на ее лицо и сейчас же отведя его из страха, как бы она не уловила в нем намек на вожделение и не разуверилась в бескорыстии своего знакомого, он утратит способность думать о ней – настолько он будет поглощен подыскиванием повода, во-первых, не уходить от нее сейчас же, а во-вторых, с деланно равнодушным видом взять с нее слово встретиться завтра… то есть продлить, а на другой день возобновить муку разочарования, причиняемую беспрокими свиданиями с этой женщиной, с которой он сближался, не смея обнять ее.
Пруст. По направлению к Свану.
Я себя не узнавал!
Напрасно припоминал я свою удачливую дерзновенность, – я не мог решиться на нее.
Лакло. Опасные связи.
И постепенно начинал понимать, что я умею оболыцатъ только тех женщин, которые мне совсем не нравятся. Эту поразившую меня фразу Стендаля я даже вставил в свое первое письмо к Юле (на которое, между прочим, возлагал некоторые надежды). Но это позднее, в Астрахани. А тогда, пять месяцев назад, в разговоре с Дементием я, помнится, пытался объяснить (ему и себе) свою нерешительность тем, что не чувствую себя достойным, что Юла слишком хороша для меня.
Дементий терпеливо выслушал и резюмировал кратко:
– Какая хуйня!
– Нет, ты пойми, – продолжал я втолковывать (разговор шел через бутылкину голову), – ты не думай, что я идеализирую. Есть женщины – и очень неплохие, уверяю тебя, – для достижения которых от меня потребовалось бы в тысячу раз меньше усилий и мучений. Есть и такие, которые сами были бы не прочь, чтобы я их достиг. А я выбрал именно ту, которая вообще для меня недостижима. Вот мне и приходится…
– Какая хуйня, старый!
– Вот и приходится мне говорить. Нуда, я понимаю, что – глупо, что я только углубляю пропасть, через которую все труднее перешагнуть; а остановиться не могу. И добро бы еще в легком, таком, знаешь ли, эротическом стиле, как принято… Но уж если так, как я, за дело браться, – пиши пропало, ничего не выйдет. Ну а чем еще я могу ее удержать? Да и то учти, что этого легкого стиля наслушалась она выше головы, ее с души от него воротит… А меня она слушает, у нее интерес в глазах, и я боюсь остановиться, потому что это – единственная нить. Не дай бог, порвется – тут-то она и увидит, чего я стою на самом деле. Посмотрит внимательно и пожмет плечами. Вот я и отвлекаю, завораживаю ее… хотя этим же и пропасть углубляю. Понимаешь? Пропасть и нить. Но как долго это может продолжаться?
– Что же ты думаешь, она век сыта будет болтовней?
Шекспир. Отелло. II. 1.
Тут Дементий сказал вещь, меня обрадовавшую. Он сказал:
– Ну, мы-то с тобой за двадцать лет как будто не выговорились. У нас-то всегда находилось, что сказать друг другу.
Я обрадовался этим словам как косвенному поощрению, хотя, как я теперь понимаю, их смысл был совсем обратный: не сопоставление, а противопоставление содержали они; вернее – мягкое предостережение…
А я другое чувствовал и чувствую: за одну минуту (даже сейчас!) я голову готов сломить – за чудовищную минуту иллюзорной победы.
Даже сейчас, когда минута эта уже позади.
И он продолжал нанизывать одну нелепицу на другую…
Сервантес, Дон Кихот. I. 2.
Итак, не было у меня никаких шансов на победу. О какой победе смел я мечтать, когда сам был разгромлен наголову, едва лишь переступал порог ее комнаты! Как побежденному мне оставалось только оплачивать дарованное мне право присутствовать, видеть ее наедине; а если смотреть в корень, то и само существование свое приходилось мне оправдывать в те часы, что я проводил с нею.
Вот я и оплачивал. Мы сидели в ее крошечной комнатке во втором этаже студенческого общежития, разделенные углом покрытого клеенкой стола, и я непрерывно и почти бессознательно болтал бог знает о чем, лишь бы не о том, что так и рвалось наружу.
Все, все, что выразить бы мог…
ПушкинА сложившиеся накануне восхитительные монологи бесплодно перекипали во мне. Это было мучительно!
О, не глядеть, молчать – нет мочи,Сказать – не надо и нельзя…
БлокБеззаботной болтовней я заглушал в себе то, над чем боялся задуматься. Ну вот, например (включаю воображаемый магнитофон):
Приключение
– …А он в таких случаях виновато и примирительно улыбался исподлобья: вот он, мол, я, подлец, весь тут, в твоей власти, казнить меня, подлеца, мало; но я-то, мол, знаю, что ты этой властью не воспользуешься… Ну какже его не простить, бедолагу! Тем более что он твое прощение заранее предвкушает… Впрочем, он был простой, легкий человек, без претензий. Гришаша – так мы его называли.
