Потом начинают выходить из зала. Подбегает Тамара Волкова:
– Здравствуйте, Сергей Семенович!
Такая радость в ее глазах! И тут же, сочувственно:
– Говорят, вы ушли из школы?
В другое время и я бы обрадовался, а сейчас – через силу выдавливаю из себя что-то (чужим голосом, с фалынивойулыбкой), тогда как мысленно кричу ей: «Уйди! Не видишь, что не до тебя…» Подходят и другие. Приветствия, рукопожатия, знакомые и полузабытые лица, невнимательные вопросы, ответы, быстрый, возбужденный смех…
А с Юлой – ни слова! (Она все так же сидит на подоконнике.)
Но, однако, кончилась эта пытка, когда набрался я наконец решимости и, улучшив момент, шепнул ей: «Хочешь, уйдем отсюда?» – и она в ответ спокойно кивнула. (Значит, пришла сюда вовсе не для того, чтобы встретиться с бывшими одноклассниками!)
Этой-то минуты я ждал и боялся. Когда два месяца назад впервые услышал о намерении нового директора отпраздновать юбилей школы, собрав бывших выпускников (ну и, разумеется, «товарищей из министерства»), я сразу понял, что это – судьба. Вот именно – ждал и боялся!
Мы одеваемся и, протолкавшись через вестибюль, выходим. На улице она спрашивает:
– А кольцо ты по-прежнему не носишь?
Видимо, это была разведка. Я ответил коротко:
– Не ношу.
– Понятно…
Потом, помолчав:
– Эта девочка, что подходила к тебе, она тоже твоя ученица?
– Да, в прошлом году окончила.
Страх сковывает меня, мы спускаемся по освещенной огнями Кропоткинской. Идем не торопясь, но обоим ясно, что это не прогулка. (Впрочем, она, кажется, готова ограничиться и прогулкой.) Она невозмутимо ждет. Подталкиваемый, скорее, этим ее ожиданием, чем собственным вымечтанным планом, я откашлялся и промолвил словно невзначай:
– Может, к Сашке зайдем? Ты как? На метро быстро доберемся…
И опять она согласилась! (А тогда, четыре года назад, отказалась наотрез.) Значит, не ошибался я, когда предполагал, что она уже не та, какой была через год после окончания школы, и что начнем мы (если начнем) совсем не с того места, на котором тогда остановились. И вот теперь, с облегчением поняв, что все решилось и пути назад уже нет для меня, – что меня неудержимо втягивает в эту воронку, – теперь я чувствую, что мы и вправду не расставались.
Мы выходим из метро на станции «Проспект Вернадского» и по улице Удальцова идем к Ленинскому проспекту. Из телефонной будки я пытаюсь позвонить Американцу, чтобы предупредить о нашем приходе, и тут происходит странное: не могу вспомнить номер. (Вот ведь! Черт всегда подставит ногу; совсем, значит, голову потерял.) Тогда звоню маме – Дементий сказал, что будет у нее в этот вечер, – он и поднимает трубку.
– Слушай, – говорю я, – напомни-ка мне Сашкин телефон: вдруг, понимаешь, вылетело из головы…
– Спятил ты, старый… Ты с барышней, что ли?
– Нуда…
– Так зачем вам к нему? Вы лучше сюда приезжайте. Мы тут сидим…
– Как! – поражаюсь я. – Пьян ты, что ли? Соображаешь, что говоришь?
– Вообще мы тут с твоей матушкой жахнулималехо. Вообще. Но и на вас осталось.
– Вот ты дурачишься, Димыч, – говорю я, успокаиваясь, – а мать-то что скажет?
– Да ничего не скажет. Ты ее недооцениваешь, старый. Она нормальный человек, в отличие от тебя, мракобеса. Серьезно, приезжайте. У нас винишко есть, да и вообще… вместе побезумствуем.
– Нуты дяешь, старый. Вообще.
Я вешаю трубку и сообщаю Юле:
– Меняем маршрут. Познакомлю тебя с двумя хорошими человеками.
Мы едем на троллейбусе, потом на трамвае, продираемся в темноте сквозь кусты в обход грязи.
– Знакомься, мать…
Пропустив ее в комнату, мама укоризненно шепчет:
– В какое же положение ты меня ставишь! А если Танька вдруг позвонит, что я ей скажу?
Догадалась, стало быть, что таких девочек не приводят просто так. Незаметно показываю кулак Дементию.
И вот, сидим вчетвером на маминой кухне, пьем вино, разговариваем. Юла непринужденна и скромна. Дементий в ответ на мои взгляды только брови снисходительно задирает. В час ночи я провожаю ее на такси.
Сейчас вот вернулся домой, стараюсь вспомнить все по порядку. Главное, конечно, произошло у общаги, но об этом в другой раз. Морковка уложила мальчишек и сама уснула, меня не дождавшись. Мы живем, как чужие; за последние месяца два мы и словом не перемолвились. Но это не помешает ей завтра же, воспользовавшись моим отсутствием, прочесть все, что я тут сегодня понаписал. Как ни прячь! Сказать – ничего не скажет, но я догадаюсь об этом по угрюмой ненависти в ее глазах, по брошенной на стол тарелке, по грубым окрикам на неповинных мальчишек. А у меня опять не хватит духу прямо обвинить ее в соглядатайстве.
К черту, лучше не думать! Возбуждение улеглось, пока писал; пора вырубаться.
Что с ним? в каком он странном сне?Что шевельнулось в глубинеДуши холодной и ленивой?Досада? суетность? иль вновьЗабота юности – любовь?
Пушкин. Евгений Онегин. VIII. 21.
4.04.1975. Я захвачен, потрясен, перевернут! Я задыхаюсь, когда думаю о ней. Я не могу ни о чем ином помыслить. Но сначала о первом вечере.
На Госпитальной я расплатился с шофером, и мы вышли. Машина отъехала, мы стояли друг перед другом, не зная, как расстаться. С тоской я чувствовал, что наступила решительная минута. Юла оглянулась на темные окна общежития.
– Ничего, постучу – ребята отопрут. Давай пройдемся немного?
Мы двинулись вверх по улице, к Госпитальному валу. При слабом, перемежающемся свете фонарей я искоса, на ходу, любовался ею.
Она и впрямь изменилась, моя бывшая ученица. Трудно определить, в чем состоит это изменение: в ее походке, в ее улыбке горделивое сознание своей красоты по-прежнему сочетается с легкой застенчивостью рослого породистого подростка, неведомо как занесенного в московскую толпу откуда-то из донских или заволжских степей, где веками отбиралось все самое сильное и красивое на Руси, и еще не привыкшего к устремленным со всех сторон восхищенным взглядам; по-прежнему, едва взглянув на нее, сразу же понимаешь, что ничего подобного ты уже в жизни своей не встретишь.
Да, пожалуй, и не надо. А то ведь долго потом мучительно ноет сердце от ощущения какой-то непоправимой жизненной неудачи.
Она была так красива,Что ты не посмел бы ее полюбить.
АполлинерВсе по-прежнему. Вот разве что от косы она избавилась – этого вечного символа провинциального девичества, – от своей сказочной косы ниже пояса, всегда, бывало, полураспущенной; да еще свойственная ей ленивая свобода во всем – свобода подростка, тренированного спортивной гимнастикой и волейболом и чуждого всевозможным бабьим ухищрениям, – теперь, у женщины, стала как будто заметнее; и совсем исчезла наша десятилетняя разница в возрасте. Скорее, теперь уже я ощущал себя рядом с нею нелепым застенчивым подростком.
Она стала женщиной, вот в чем все дело. Я так и чувствую сгущенную вокруг нее атмосферу мужских откровенных взглядов, бесстыдных слов и прикосновений. Но как раз ей-то они совсем не опасны. Я же говорю: эти четыре года никак на ней не отразились. Так же, как прежде, невозмутимо, неуязвимо, независимо плывет она в этой гнусной и волнующей атмосфере, неведомо как находя дорогу; просто господствует, безмятежно покоряет.
Но только взглянешь на нее, и сразу чувствуешь словно бы прилив благодарности за то, что ты мужчина и живешь на свете, существуешь вместе с ней во времени и пространстве, а в следующий миг (и уже навсегда) тебя охватывает какое-то отчаяние, потому что ты знаешь, что никогда одного мужчины не хватит, чтобы удостоиться, заслужить и удержать ее; и тоска навеки, потому что отныне и вовек ты ни о ком другом и помыслить не сможешь.
Фолкнер. Город. 1.
Другая порода – вот в чем все дело. Тут надобно быть героем, Ахиллом или Язоном, золотоволосым любимцем богов, отважным хищником, покрытым барсовой шкурой, с двумя копьями в руках, – чтобы только попытаться удержать, чтобы только пуститься в погоню. Долго плыть в лучезарную даль, вдыхая разреженный воздух доблести, легко и непреклонно изнашивая судьбу, вторгаться в чужие судьбы, опрокидывая их, озаряя и тут же забывая о них, как о разграбленных по пути прибрежных городишках; все дальше и дальше, каждый шаг – битва, все выше поднимается дно опоражниваемого кубка, и, отшвырнув его, приблизиться, наконец, вплотную, пусть в этот миг и получишь наконец то, что тебе предназначено, – смертоносную стрелу в горло; но и катаясь в пыли, под копытами новой схватки, знать, что ты был достоин участвовать в ней.
Чтобы и в смерти всякий меж сверстных искалКрепчайшее зелье —Доблесть.
ПиндарИли молодым удачливым полководцем выйти со знаменем на дымный Аркольский мост, чтобы под картечью одним решительным словом и жестом перечеркнуть привычный ход событий…
